Мак и его мытарства

Тут вдобавок чей-то голос сказал:

– Я силен в повторах.

Наконец-то. Когда, все еще в полусне, я понял, что несчастный новичок – это, быть может, я самый и есть, то испугался не меньше Стэна Лорела [14] , когда в одной немой комедии он дремлет на скамейке, скрестив руки на груди, а в эту минуту подкравшийся сзади вор просовывает через рейки скамьи руку, так что одурманенный сном бедолага путает ее со своей собственной.

Несколько позднее, покуда я размышлял на тему повторения, мне показалось, даже если предположить, что я выиграл свою первую писательскую битву: недаром же говорят, что самое главное – выйти на свою дорогу и заговорить собственным голосом, так вот показалось мне, что эта победа способна обернуться серьезной проблемой, ибо содержит в себе тот зародыш, который приводит писателя к роковому самоповтору. Однако это вовсе не мешает тому, что исключительность, тот ни с чем не сравнимый тон или регистр для писателя желаннее всего, ибо никому не удается отвести взгляд от пропасти, которая отделяет неповторимый голос писателя от кудели литературного хора, доносящегося из огромной братской могилы его ничтожных собратьев, пусть даже впереди, в конце долго пути ждет их всех одна ледяная равнина.

14

Стэн Лорел (наст. имя Артур Стэнли Джефферсон, 1890–1965) – комедийный актер, сценарист и режиссер, ставший известным благодаря комическому дуэту «Лорел и Харди».

Разумеется, мы могли бы посмотреть на это все под другим углом и заметить, к примеру, что без подражания и тому подобных действий мы бы совсем пропали, а потому не так уж страшно повторение, как нам тщатся представить его: «Скажу еще, что художник, жаждущий славы, старается подражать творениям единственных в своем роде художников, и правило это распространяется на все почтенные занятия и ремесла, украшению государства способствующие» (Дон Кихот, глава XXV) [15] .

15

Перевод Н. М. Любимова.

Иначе говоря, в самом по себе повторении нет никакого вреда: и чем бы мы были без повторений? А с другой стороны, откуда проистекает столь глубоко укоренившаяся в сознании весьма аристократических писателей убежденность в том, что, однажды начав повторять, они прямой дорогой придут к неминуемой погибели? Не постигаю, откуда взялась эта ересь, если в действительности нет ничего в нашем мире, что не повторялось бы. Чтобы далеко не ходить за примером: тот, кто внимательно посмотрит картины Кубрика, вызывающего общий восторг своим умением от фильма к фильму менять жанр, стиль, тематику, лишится дара речи, заметив, что все творчество этого крупного режиссера движется по замкнутому кругу навязчивых повторений.

Страх повторяется. Сегодня утром, меня не вполне еще проснувшегося, обуяла пресловутая паника, а ведь я вожусь с этим дневником всего три дня. И в связи с этим могу сказать лишь одно: у женщин есть восхитительная способность избавляться от всех этих проблем, которые, как я подозреваю, были измышлены завистниками, мечтающими парализовать самые изобретательные мозги.

Женщины куда искусней рассеивают эти смехотворные сложности, доставляющие такие изнурительные мучения бедным мужчинам, неизменно оказывающимся глупей и ранимей их, – они словно наделены шестым чувством, которое помогает благоразумно упрощать ситуации и облегчать трудности. Вот взять, скажем, аргентинскую писательницу Эбе Уарт [16] , которая на вопрос о том, не боится ли она повторов, ответствовала, что нет, нисколько не боится, ибо от них ее спасают путешествия: она пишет о своих перемещениях в пространстве, а они, разумеется, многоразличны, и она ежеминутно открывает в них нечто новое, поскольку стечение обстоятельств побуждает ее в каждом своем странствии писать по-разному…

16

Эбе Уарт (исп. Hebe Uhart, 1936–2018) – аргентинская писательница и педагог. Примечательна тем, что ее литературная деятельность стала достоянием публики, когда Эбе Уарт уже было за семьдесят.

Исак Динесен [17] тоже лихо расправлялась с проблемами такого рода: «Страху повторения всегда можно противопоставить счастливое сознание того, что двигаешься вперед в компании историй о прошлом». Динесен знала, что рекомендуется восстанавливать события, начиная со вчерашнего дня. В своей книге «Здесь я уже был» Хорди Бальо и Хавьер Перес [18] рассуждают об удовольствии, которое даруют повторы, вовсе не мешающие новым и нежданным открытиям со стороны создателей, а также и о том, как культурный рынок много лет оставался под властью мифа о новизне как единственной ценности, новизне как основе издательской политики, в погоне за ней дошедшей до пределов терпимого и возможного – главным образом, потому, что этот культ стремился утаить, спрятать «изначальные истоки повествования». «Зато в литературе, использующей повторение, узнается и признается, что прочная связь с прошлым есть основополагающий элемент ее фактуры. И осознание этого превращает книги в территорию эксперимента, ибо они ищут оригинальность не столько в воскрешении памяти о «пилотном эпизоде», сколько в потенциальной способности этого начала развернуться к новым мирам».

17

Псевдоним датской писательницы Карен Бликсен (1885–1962).

18

Хорди Балло (исп. Jord'I Ballo, род. 1954) – испанский писатель, преподаватель и кинопродюсер. В соавторстве с кинокритиком и театроведом Хавьером Пересом (исп. Xavier P'eraz, род. 1964) написал и выпустил несколько книг.

&

Наступил день, и вместе с воспоминанием о том, как вчера Санчес сказал, что роман его перегружен несуразицами, я припомнил, как месяца три назад сидел на веранде «Балтимора» совсем неподалеку от нескольких седоватых мужчин под и за сорок – не то богемная публика, не то нищие оборванцы, сразу точно и не скажешь, но постепенно я все же стал склоняться к первому варианту – и я их раньше никогда не встречал, а они, обсудив последовательно и в полный, можно даже сказать «полнейший», голос женщин, легкие наркотики и футбол, приступили к рассказам, где главными героями были собаки.

Вскоре выяснилось, что самый бойкий в этой компании, самый блистательный рассказчик и самый большой краснобай приходится Санчесу родным племянником, а я и не знал о его существовании, потому что он был либо не из нашего квартала, либо ни разу мне там не попался на глаза, иначе бы я его запомнил, благо внешность – широкие, мощные плечи – у него была не рядовая, а, я бы сказал, примечательная.

Я слушал собачьи рассказы, которыми они обменивались, и мне приходилось напрягать слух, потому что собутыльники вдруг понизили голоса и говорили все тише и тише, словно по секрету, словно не желая, чтобы их болтовня становилась достоянием гласности, но в конце концов до меня отчетливо и связно донеслись фрагменты какой-то невероятной истории про собаку одного писателя. И тут племянник уведомил:

– Речь о Санчесе. О собаке Санчеса.

Затем последовала гнусная вереница рассчитанных оскорблений по адресу дядюшки, несколько раз названного «наш семейный придурок».

Мне показалось, что племянник при всей своей непомерной запальчивости все же очень зависим от предполагаемой славы своего знаменитого родича. Мало сказать: «очень зависим». Все то время, что я наблюдал за ним, он не переставал передразнивать его, приписывать ему глупейшие поступки, а главное – глумиться над его литературным стилем, терзая его грязными остротами, убогими шутками самого дурного тона, не проявляя никакого милосердия к дядюшке или его псу, подвергающемуся этой хуле.

Нетрудно было заметить, что племянник не совладал со своим безудержным тщеславием: он непрерывно превозносил собственные дарования, будучи, по всей видимости, совершенно убежден в их превосходстве над талантом Санчеса. Во всяком случае, время от времени он допускал ошибки, выдававшие, что он являет собой огромный пороховой погреб зависти: «И подумать только: я отверг идею написать множество романов и рассказов, которые, выйди они в свет, были бы с удовольствием прочитаны грядущими поколениями…».

Грядущими поколениями!

Надо же так выразиться, причем все указывало, что не в шутку, а вполне серьезно. В глазах племянника писатели, достигшие триумфа (иных ступеней и степеней успеха для него не существовало), обязаны были им исключительно своему умению лучше других вписаться в условия рынка и книжной индустрии. Совершенно безразлично, имелся ли у них талант или даже осеняла ли их гениальность: уже одно то, что они сумели снискать себе внимание читателей, доказывало, что нет, не имелся, не осеняла. По-настоящему хорошие писатели: несколько отверженных, вытесненных на обочину, безвестных личностей, – целиком и полностью пребывают вне системы. Чтобы оказаться среди этих героев, надо было удостоиться похвалы критика из Бенимагрелля, чьи имя и фамилия ничего не говорят мне, как ничего не сказало и название городка Бенимагрелль, и, хотя по возвращении домой я посредством интернета убедился, что таковой существует и расположен в провинции Аликанте, однако нигде не было сказано, что там родился хоть один мало-мальски известный критик.

Во имя торжества истины, ибо менее мне бы хотелось обманывать тут самого себя, скажу, что понял тогда: я мог бы согласиться кое с чем из произнесенного племянником-ненавистником, если бы не клокотавшая в его словах непомерная ярость. Чем-то он напомнил мне «племянника Рамо» – персонажа, введя которого, Дидро, быть может, сам того не желая, объявил о пришествии времен, когда будет стерта этическая грань меж великими личностями и их хулителями. И опять же: из уважения к истине я обязан сказать, что если бы удалось игнорировать этот злобный тон, равно как и способность племянника оскорблять, то я должен был бы признать, что горела в нем искра божья, чувствовался незаурядный талант, проявлявшийся тем заметней, чем яростней были его диатрибы. Нелегко мне отдавать должное этому чудовищу, но был, был в нем писательский дар.