Макиавелли

2 июня Николо вновь написал Гвиччардини, сетуя на то, что Папа передумал и вернулся к прежнему плану, согласно которому монастырь Сан-Миниато должен располагаться внутри стен крепости. Этот план Никколо считал затратным, непрактичным и просто неразумным. Однако в следующем послании того же дня он все же согласился, что включение монастыря в оборонительную систему Флоренции имеет и свои положительные стороны: его легко смогут оборонять как союзники, так и (не дай Бог) неприятель: «Ибо если кто-нибудь, наделенный властью, явится во Флоренцию благодаря смуте, как в 1494 году король Франции, вас наверняка заставят прислуживать». Что любопытно, как в «Государе», так и в «Рассуждениях» Макиавелли выступал против крепостей как средства удержать город, однако реалии войны, судя по всему, заставили его пересмотреть свое мнение. И действительно, во время осады Флоренции 1529–1530 годов Сан-Миниато сыграл ключевую роль при обороне города, когда его превратил в бастион не кто иной, как Микеланджело Буонарроти. И на самом деле, хоть об этом нет никаких упоминаний в докладе Макиавелли, дошедшие до нас эскизы оборонительных сооружений Микеланджело могли навести на мысль, что он каким-то образом ознакомился с отчетом Наварро и Макиавелли о крепостных стенах Флоренции. (Между прочим, Никколо познакомился с Микеланджело, именно будучи секретарем Десятки.)

В письме Гвиччардини от 17 мая Никколо также яростно настаивал на том, что папа не должен трепетать перед императором или заключать с ним союзы, ибо другого лучшего момента остановить Карла V не представится. Никколо даже перефразировал Ливия в своей мольбе: «Освободите Италию от вечной тревоги, истребите этих свирепых зверей, в которых нет ничего человеческого, кроме лица и голоса». [85] Гвиччардини просил его не беспокоиться, потому что все шло своим чередом, хотя, если приходится иметь дело с таким количеством участников, разного рода задержки — дело обычное. И все же Франческо, как никто другой, сознавая все превратности политики, сомневался, что члены Лиги останутся верны своему слову: «Надеюсь, что все исполнят свой долг, пусть и не так скоро, как нам бы того хотелось, и у нас еще останется в запасе немного времени».

85

Не следует рассматривать это высказывание как националистическое, в чем, однако, некоторые биографы Макиавелли хотели бы нас убедить. Никколо и его современники считали Италию скорее культурной и духовной наследницей Древнего Рима, нежели единым политическим образованием. Под словом «варвары» по ту сторону Альп подразумевались лишь враги итальянской цивилизации, угрожающие независимости ее многочисленных государств. (Примеч. авт.)

Задним числом Климент VII, вероятно, не стал бы отказываться от восстановления дружеских отношений с Карлом V. Император был готов заключить мир в обмен на 150 тысяч дукатов от папы и обещание от Франческо Сфорца выплачивать 4 тысячи дукатов в месяц Бурбону в обмен на герцогство Миланское. Однако Карл V приберег в рукаве и другие козыри, велев своим командующим в Италии тайно связаться с кардиналом Помпео Колонной — одним из тех, кто избрал на престол Климента VII, но всецело поддерживал империю и являлся наследником одного из самых воинственных родов в Италии, — на тот случай, если папа вдруг станет упорствовать. Однако понтифик в кои-то веки был настроен весьма решительно, оставаясь верным избранному курсу, он объединил силы с венецианцами и вторгся в Ломбардию. Объединенная армия де-факто находилась под командованием Франческо Мария делла Ровере, к тому времени сумевшего вернуть себе герцогство Урбино, а также Франческо Гвиччардини, в генеральском звании, и Джованни де Медичи, стоявшего во главе папского войска. [86]

86

В действительности Франческо Мария делла Ровере был всего лишь генерал-капитаном венецианской армии, но занял пост командующего за отсутствием иных кандидатур, поскольку на тот момент был самым опытным военачальником из аристократов. Постоянная нерешительность делла Ровере в ходе кампании, кроме прочего, могла быть продиктована неопределенностью его статуса. (Примеч. авт.)

Делла Ровере был не самой лучшей кандидатурой на этот пост, поскольку превратился в весьма — некоторые считали, что даже чрезмерно, — нерешительного командующего. Он также затаил обиду на Медичи за то, как с ним обошелся Лев X. Нежелание Флоренции участвовать в этом походе отражалось и на низкой степени боевой выучки войск, и Макиавелли, следуя распоряжениям Комиссии Восьми, примерно в середине июня отправился на север для наведения хотя бы подобия порядка в войсках флорентийцев. Его взору предстала весьма удручающая картина: беспорядок и неспособность к принятию решений, которую он в деталях обрисовал в письме другу.

Гвиччардини был в бешенстве от нерешительности герцога Урбинского и в беседе с Роберто Акциайоли высказал сомнение в том, что Никколо в силу обстоятельств сумеет добиться существенного изменения статус-кво: «Макиавелли здесь. Он прибыл для укрепления воинской дисциплины, но, столкнувшись с их непослушанием и поняв, что ничего не изменить, впал в отчаяние. Посему остается, чтобы посмеяться над их огрехами, ибо он не в силах их исправить». Акциайоли на самом деле не верил, чтобы такому теоретику, как Макиавелли, удалось бы успешно решить чисто практические вопросы. «Я рад, что навести порядок в войсках поручили Макиавелли, — писал он, — и да поможет ему Бог завершить задуманное. Однако я сомневаюсь, что у него выйдет республика Платона, ведь до сих пор ему не удавалось ни создать ее, ни перестроить сообразно своим замыслам. Полагаю, было бы лучше, если бы он вернулся во Флоренцию и укреплял бы крепость, что в наступившие времена куда важнее». Все с этим согласились, потому что стало ясно, что Макиавелли был скорее мыслителем, нежели практиком. После вышеупомянутого случая, когда он наломал дров с армией Джованни де Медичи, полководец заметил: «Никколо умел хорошо писать и мог преуспеть на этом поприще».

Макиавелли был движим и личными мотивами. Уже давно не было вестей от Барберы, и это тревожило его куда сильнее разложения в войсках. Хотя он понимал, что она — дама развязная, более того, даже распущенная, ее безразличие к нему задевало Никколо. «Она доставляет мне больше беспокойств, чем сам император», — писал он Гвиччардини несколькими месяцами ранее. Не в силах больше терпеть, Никколо в письме Джакопо Фальконетти описал свои тревоги и заботы. И Форначайо ответил 5 августа, сообщив, что встретился с Барберой, побеседовал с ней, устыдив ее за ее бессердечие. Певица пообещала писать и просила простить ее за долгое молчание, сославшись на длительное отсутствие и признав, что иногда намеренно пыталась его позлить, чтобы таким образом выяснить, действительно ли тот ее любит.

Даже если позабыть о муках любви, контакт с Барберой имел и чисто практическую сторону для Макиавелли, ибо только ей был известен ключ к особому шифру, используемому им в переписке с друзьями. Франческо Веттори также использовал его в письмах Макиавелли тем летом, передавая ему свежие вести о текущих событиях в стране и за ее пределами, среди прочего сообщив и о том, что объединенная армия Флоренции и понтифика была отброшена гораздо меньшими силами при попытке сменить власть в Сиене: «Ты знаешь, что не верю во вмешательство потусторонних сил, но это событие столь поразительно, если не сказать волшебно, в сравнении с любым другим, происходившим на войне с 1494 года; оно напоминает библейскую историю, когда охваченные ужасом воины бежали с поля битвы непонятно от чего». Веттори также предупреждал Макиавелли о том, что Лиге необходимо выиграть эту войну или хотя бы добиться ощутимых успехов до конца ноября, иначе «папа будет вынужден принять условия императора, а в том, что они окажутся жесткими, сомнений нет».

Но победа ускользнула от войск Лиги именно вследствие ее пассивности, нежели из-за успехов противника. Герцог Урбино снял осаду Милана и разбил лагерь у Кремоны, а в сентябре Гвиччардини, видя, что это не принесло никаких результатов, направил Макиавелли к делла Ровере, чтобы убедить того либо принять решительные меры, либо отправить войска на подмогу генуэзцам под командованием Андреа Дориа. Макиавелли мало чего добился и позже излил досаду в письме другу Бартоломео Кавальканти. 13 сентября на генеральном совете командующих войсками он решительно отстаивал проведение осады Кремоны и даже набросал план взятия города. Герцог и остальные военачальники наотрез отказались, и хотя Кремона спустя десять дней сдалась, с наступлением зимы ни о каком проведении новых широкомасштабных боевых действий и говорить не приходилось. Более того, громом среди ясного неба прозвучала весть из Рима о том, что трагические события вынудили папу согласиться на перемирие с императором.

Пока Франческо Мария делла Ровере пребывал в нерешительности, Карл V не сидел сложа руки. Кардинал Помпео Колонна удалился в свое имение неподалеку от Рима, тайно собрал силы и пригласил к себе дона Уго де Монкаду, одного из заслуживавших внимания командующих войсками императора в Италии. Климент VII, как обычно, находился во власти мрачных предчувствий касательно Лиги во многом потому, что вклад Франциска I в кампанию, похоже, был минимальным. Подавленное настроение папы не улучшилось, когда ко двору понтифика прибыл французский посол с требованием своего короля отчислить одну десятую часть церковных доходов в пользу Франции и даровать кардинальскую мантию для королевского канцлера Антуана Дюпра. Воспользовавшись моментом, Колонна захватил Ананьи, а после этого потребовал переговоров с Климентом VII. Перемирие было подписано 26 августа — папа обязался помиловать кардинала Помпео и гарантировать сохранение собственности его семье, в обмен на это Колонна пообещал покинуть Ананьи и вывести войска в Неаполитанское королевство.

Почувствовав себя в безопасности и невзирая на предостережения, Климент, движимый желанием сэкономить деньги, урезал численность римского гарнизона до немногим более пятисот человек. Именно этого и ждали кардинал Помпео и де Монкада: утром 20 сентября Колонна значительными силами атаковал Рим, предав Ватикан и другие районы разграблению, и на следующие два дня воцарился в Вечном городе. После этого он с добычей в размере около 300 тысяч дукатов вывел войска из Рима. Оказавшемуся в осаде в замке Святого Ангела с ничтожным провиантом Клименту ничего не оставалось, как согласиться на условия Монкады: заключить перемирие с императором сроком на четыре месяца, вывести войска из Ломбардии и объявить всеобщую амнистию для всех членов семьи Колонна. Вдобавок он должен был отдать в заложники Филиппо Строцци и одного из сыновей Джакопо Сальвиати в качестве гарантов соблюдения условий перемирия.

Едва весть об этом достигла лагеря союзных войск, как все стали спешно покидать театр боевых действий во главе с герцогом Урбино: армия императора, на несколько тысяч солдат превосходившая их, сосредоточилась у Больцано. Макиавелли задержался на несколько дней и за это время составил подробный анализ ситуации. По его мнению, главными виновниками провала были делла Ровере и понтифик. В особенности Климент VII, отказавшийся собирать средства тем же путем, что и его предшественники (то есть торгуя кардинальскими мантиями за крупные суммы) и позволивший запереть себя в Риме, «как напроказившего ребенка». Печальный вывод Макиавелли состоял в том, что «все так перепуталось, что даже самому Христу не распутать».