Маков цвет

А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая.

– Твой-то пишет ли?
– спрашивает Лукоморьевна.

– Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует "Висти".

– Это насчет чего?
– заинтересовалась Лукоморьевна.

– Лыжная мазь. От нуля и выше...

– Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать - в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет... Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было... Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка - все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься... Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю... Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: "Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом - пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь - живой..." Тут захрипел он и протянулся... Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера.

– Зачем же домам кондибобер*, бабушка?
– спросила мама.

_______________

* Яркая особенность. (Народное, ироническое.)

– Кондибобер - он больше для кондибобера.

Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно:

– В музее есть столп волшебный. По-нынешнему - колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто - супостаты не в счет, - пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится.

– Что вы, бабушка, - сказала мама.
– Извините, я о своем сыне Вове страдаю.

– Графинчик у тебя есть?

– Есть.

Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее - вода стала изумрудно-зеленой.

– Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил... Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой?

Мама из-за стола вскочила нервно.

– Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный.

– Значит, его друзья. У меня этот первый "А" на примете.

– Может быть, - согласилась мама и покраснела.

Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением.

– Мальчики так не вздыхают, - сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней.

А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи - все в волдырях.

Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит:

– Крапива.

– Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь?

– Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать.

– Я отдам, - прошептала мама.

– Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она - мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует?

– Нет!
– воскликнула мама.
– Я и краски все выброшу.

Лукоморьевна положила Вовке на лоб руку.

Вовка сел, почесался.

– Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли... Я столб испортил малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик.

– Теперь мне пора, - сказала Лукоморьевна.
– Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами.
– И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: - Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся старые мастера. Рукотворная красота ушла - что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было - красота. Возьмись, голубица, пироги печь - а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится...
– Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала.

А место, где она только что стояла, светилось еще несколько мгновений.

Когда Попугаев и Полувовка, выйдя из болотной душной низины, прошли сквозь урочище цветочно-земляничное, то вступили в древний-предревний бор. Мох под ногами белый, чуть в желтоватую зеленцу. Сосны широко стоят, вольно.

Посреди бора поляна. На поляне дуб. Под дубом избушка на курьей ноге. Цепью к дубу прикованная. И приплясывает та избушка - потому на цепи.

– Мне сюда, - сказал Полувовка.
– Чувствую. А ты домой ступай.

– А кто мне покажет, где из этого лета в нашу зиму дорога?
– спросил Вовка.

Избушка скакать перестала. На дубу черны вороны сидели, так они все на ребят уставились.

Дверь избушки открылась с ветром и стоном. На крылечко старуха вышла - страхоты непроглядной.

– А-а...
– говорит.
– Самородки! Вот я вас!
– Рука у нее вытянулась телескопическая, схватила Попугаева за ухо - и в избушку его. За Попугаевым и Полувовка прибыл.

Сидят на скамье.

Старуха в воспоминания ушла:

– Отроков, - говорит, - кушала. Отроковиц - кушала. И купцов, и купчих, и простых людей. Самородков - не доводилось. Может, отрыжные вы? Ядовитые?
– Тут она спохватилась.
– Ох!
– говорит.
– Что ж это я? Заказано мне строжайше. Пугать, говорю, вас заказано. Особенно вот его.
– Старуха ткнула страшным, как ястребиный клюв, пальцем в Полувовку.
– Путь тебе будет тяжелый. Я Предельная Старуха. На такое имечко отзываюсь. Ты готов?

– Готов, - Полувовка кивнул.

А Попугаев сразу замерз.

– Не трясись.
– Предельная Старуха ему погрозила.
– Тяжесть пути будет и от тебя зависеть. От твоего терпения и от твоей готовности.

– А вы бабушку Лукоморьевну знаете?
– спросил Вовка.

– Как не знать, если она мне младшая сестра. А волшебница Маков Цвет нам племянница. Они обе там, а я тут. Горемычная я - живу на границе сущего. Мим меня туда-сюда путь идет.

– Куда именно?

– Во все стороны.

Полувовка, тот сидел задумчивый, старуху ни о чем не расспрашивал. Сосредоточенный.

– На-ка на дорожку хлебни кваску верескового.

Пока Полувовка пил, избушка и повернулась.

Старуха дверь открыла.

А за дверью зной - море синее, небо высокое, каменистый берег и белый город на отвесной скале.

– Всего, Попугай, - Полувовка сошел со скамьи.

– Позови, - сказал ему Попугаев.

Полувовка прыгнул прямо в пену прибоя.

Дверь захлопнулась. Избушка опять повернулась.

– Теперь и ты ступай, - сказала старуха.
– Лукоморьевне от меня передай приветик. Сладко живет - с телевизором, с зубной пастой, с душистым мылом... Ну ступай, ступай. Что-то меня сон гнет.