Макроскоп

Кроме того, было нелегко оставаться наедине с Афрой. Она была слишком красива, слишком умна, слишком остра на язык. Иво вряд ли бы смог ее в чем-то обвинить, но невозможно было воспринимать равнодушно ее утонченную холодность.

— Вы никогда не знали своих родителей? — спросила она во время одного из перерывов.

— Никто из нас не знал.

Очевидно, Беатрикс рассказал остальным об их беседах. Ну что ж, он не просил ее молчать.

— Сколько вас было там?

— Триста тридцать. Разумеется, были и другие группы, других возрастов; все были собраны по годам, разница в возрасте не превышала несколько месяцев.

Почему она вдруг так заинтересовалась его прошлым? Праздная болтовня, желание просто убить время?

— Так значит вы, Брад и Шен одного возраста?

— Да. — Он увидел ловушку лишь после того, как ответил. Брад говорил ей, что группы были разные, а он только что признал обратное.

Повисла томительная тишина, и он в конце концов решился прервать ее:

— Замысел был в том, чтобы соединить…

— Я знаю, — и затем, как бы заглаживая резкость. — Трудно поверить, что Брад был цветным. Я об этом даже не подозревала.

Рудиментарный шовинизм Афры, о котором Иво боялся догадываться, проявил себя, и для Иво это было потрясением.

— Мы выглядели по-разному, но в среднем пропорции были одинаковы. Брад, например, получился светлокожим, а были и намного темнее меня. Неужели это имеет значение?

Дурацкий вопрос.

— Да. Имеет, Иво.

Она отвернулась и долго смотрела на лед за иллюминатором.

— Ах, да. Я знаю, я должна сказать, что я — девушка, выросшая в двадцатом веке в Джорджии, воспитанная без предрассудков. Я знаю, что важно, каков сам человек, а не каково его происхождение, и что все равны в нашем обществе. И что кажущаяся неполноценность цветного населения является следствием их социального и экономического положения, а не генетической основы. И я понимаю, что когда черные устраивают пожары в своих гетто и грабят магазины, то это находит выход разочарованию в жизни — они видят, что самодовольное белое большинство более века правит всем. И все мы должны работать вместе, все расы и народности, чтобы построить новое общество и искоренить пережитки прошлого. Но я же хотела выйти замуж за него! — она повернулась к нему, ухватившись за поручень: — Я просто не могу любить негра! Не знаю почему. Вся моя жизнь… — Она отпустила поручень и поплыла, закрывая руками лицо. — Брад, Брад. Я ведь любила тебя.

Проклят всюду. Иво не раскрывал рта, памятуя о тысячах гадких способах напомнить ему о его расовой неполноценности, он их хорошо изучил с тех пор, как вышел из проекта. Либералы любили объявлять дискриминацию достоянием истории, но что-то никто из них не жил по соседству с негритянскими семьями. Официально сегрегация не существовала, но он быстро обнаружил, что в жизни все по-иному. Он знал, что вакансии, объявленные как рабочие места «равных возможностей», вдруг оказывались «занятыми», когда появлялся цветной аппликат, и вновь открывались для белых. Брад решил проскочить, пошел слишком быстро и оказался слишком высоко, чтобы пострадать, когда просочилась правда.

И, по-видимому, правда не достигла на станции ушей Афры. Иво проскакивать не рискнул и получил свое. Он был на одну треть кавказоид, на одну треть негроид и на одну треть монголоид, а это означает — негр.

¹/з С + ¹/з М + ¹/з N = N

Он был глупее, чем чистокровный белый, хотя даже придуманные белыми тесты показывали обратное, он был менее чистоплотен, хотя мылся не реже, чем они, и чистил зубы популярной пастой; он был цветным — и все тут, и каждый в Америке знал это, что бы там не заявляли публично. В жизни это выглядело, как «Убирайся, нигер!» в 1960, или твердая вежливость отказов в 1970, или спонтанная слепота в 1980, — он был чужим в этом обществе.

На это просто нельзя было реагировать. Ненависть порождала ненависть, и каждый раз, когда он видел мертвенно-бледную кожу у незнакомца, он тут же напрягался и думал: «Белый!» — каким бы объективным он не старался быть. Тем не менее, он безоглядно влюбился в женщину с самой белой кожей в мире…

Афра опомнилась и продолжила:

— Я знаю, я не права. Но не могу изменить это так быстро. Я могу называть себя белой шовинисткой, чувствовать вину — но это внутри меня, это моя природа. — Она посмотрела на него так, что ему стало больно.

— Вы, Брад и Шен были вместе?

— Да.

— Цвет, коэффициент, пол — все одинаковое?

— Да.

— Почему он мне лгал! — с болью воскликнула она.

Ответ был ни к чему.

— И вы, Иво, — вы тоже лгали мне!

— Да, — полуправда все равно что полуложь.

— Вы тоже были в этой колонии свободной любви и видели все это…

— Проект закрыли, когда нам было четырнадцать.

— Постойте! Я же читаю ваши мысли, Иво. Скажите правду. Расскажите о себе, о Шене, о Браде.

— Это… — он запнулся. В конце концов, она получит, то что хочет, это лишь вопрос времени. — Нас было сто семьдесят мальчиков и сто семьдесят девочек. Мы все вместе росли с младенчества, одно большое общежитие, никакого разделения по полу. Мы сами выбирали себе комнаты и соседей, никакого режима не было.

— Коммуна, — коротко заключила Афра.

— Коммуна. Взрослые появлялись, если только грозили крупные неприятности, и каждый знал, что они все время подсматривают. Но это ничего не значило, большинство ребят были умными бестиями.

— Их отбирали по этому признаку, — сказала Афра. — Совершенный человек должен быть гением.

— Генетические данные, окружение, статистика — все указывало на то, что в группе появятся гении. Обучение шло каждый день, оно начиналось в раннем возрасте, как только ребенок начинал реагировать на внешние стимуляторы. Может быть и раньше, не помню. Нас кормили согласно особой диете и защищали от всех известных болезней, постоянно стимулировали умственно и физически. Думаю, воспитателей было не меньше, чем детей, но мы видели их только на уроках. Почти все могли писать и читать уже в возрасте трех лет — даже самые отстающие.

— Групповая динамика, — сказала Афра. — Элемент соревновательности.

— Наверное. Но они ведь всегда подглядывали, я имею в виду взрослых. И у нас была игра — дурачить их. Подделывать оценки, притворяться спящим — ну, все такое. Они были так доверчивы, наверное, потому, что были слишком образованны, слишком доверяли своим тестам, «жучкам» и статистическим распределениям.

— Представляю. А как насчет девочек?

Он не стал делать вид, что не понимает ее.

— Они понимали, что они женщины. Довольно многие были хорошо развиты в этом отношении. Но дети в четыре года понимают половые отношения не совсем так, как взрослые. Анальный элемент…

— А Шен? Тогда он и получил свое имя?

— Думаю, да. Ведь мы сами выдумывали себе имена; для взрослых мы были лишь номерами, по-видимому, для пущей бесстрастности. Так и получилось — мое имя лишь каламбур, а Шен — он рано проявил способность к языкам.

— Насколько рано?

— Никто не знает. По-видимому, он выучил шесть или семь языков одновременно, заодно с английским, и, я думаю, мог на них и писать. Но я его тогда еще плохо знал, по крайней мере, с этой стороны. А в три года он знал, полагаю, уже не меньше дюжины.