Максимализмы (сборник)

Нагромождение гармоний,ритмичный хаос танца.Засунуты руки в карманыу меня, божьего агнца.Но бог убог и дикв танцевальной дрожи.У часов – тик-таку меня – тоже.Всё нудное от себя отсеяв,сижу над вином под шафе.Нам поёт маститый Мастеев,а мы – прихожане кафе.Сидим, как дикари,с кольцами дыма в носу,лампе кричим: «Догори!Скоро уж свечи внесут.»Я в темноте – неврастеник:вижу листьев жёлтый лесок.Но дело всё не в растениях —у свечей огонька лепесток.Соберу из свечей букет,подарю любой чужой,и меня потащат в пикет,будто я пырнул кого ножом.Об этих моля,но глядя на тех же,я знаю, маланадёжность надежды.Я запрусь в затворничестве,спрячусь в себя, благородней,чем платина,в затворничество творчества,а творчество – отсебятина.Кричу себе: «Топи мосты!О мелочах ведь скорбь!»На что мне дом терпимости —мне нужен небоскрёб!Мост потопил, как приказал,и шум в ушах притих.Вдруг увидал её глаза —их вброд не перейти.И просят они: «Сделай милость,схвати меня грубей,чтоб талия не обломиласьпод тяжестью грудей.»Ей самцы не устанут себя предлагать,предлагают себя и кровать, и лежанка.Первые: «Я ваш покорный слуга»,вторые: «Я ваша покорная служанка.»А мне скорей утонуть в золе,чем в ней. Руки скрученынаместником времени на Земле —часами-наручниками.Мы буднями поражены.И будем мы иль были,но знаю я, мы рождены,чтоб сказку сделать пылью.Мне горько жаль, но как ни бегай,чего ни делай, ни верши,мне бабу не слепить из снеганедосягаемых вершин.1967

Из членов совета кафе остались Жора Михайлов, заросший бородой, судя по фотографиям, живущий в Питере. Да ещё друг Димы Г. – Миша К., любитель джаза, который часто посещал наши собрания. Он тоже живёт в Миннеаполисе, и с ним мы иногда пересекаемся. Может, кто ещё где-то водится.

А что стало с Ровесником? – Даже противно узнавать – небось нечто элитно-эксклюзивное с дисконтными прайсами.

Исчезнувший роман

Году в 1973 у меня раскрутился роман с красивой девушкой. Она была сестрой художника и бывшей женой её сокурсника, который якобы не мог лишить её девственности. К моменту моего появления девственности её уже лишили, но сексуальной радости не принесли. Так что я заполнял радостью эту её прореху. Попутно наслучалось много и разного в течение месяцев трёх-четырёх, после чего мы с ней не по-доброму расстались. Меня эта история проняла так сильно, что я описал в подробностях все эти страсти-мордасти, да ещё присочинил кое-чего. Помню, летом на отдыхе писал исправно каждый день после завтрака до обеда. Написал более 500 рукописных страниц.

Когда наступила пора уезжать из родины, а брать с собой ничего рукописного она не разрешала, окромя записной книжки с телефонами, я оставил толстую папку с названием «Большое» своей знакомой на хранение. Лет через пятнадцать она умерла, а её бывший муж ничего об этой папке не слыхал. Детей у неё не было. Так что лежит где-то эта папка и ждёт, когда её найдут. Либо она была выброшена и листы с описанием моих приключений давно превратились в нечто совсем иное.

Почему я вспомнил об этом? – Да потому, что я всё забыл. Те приключения – из той жизни. А ведь она всё-таки моя. Видятся лишь какие-то мелкие высветы. А с помощью той писанины я бы вызволил из небытия беспамятства интересный кусок собственной жизни. А то, как я писал:

И будто не было меня.А я ведь был.

Дачные приключения

Из первых любовей

Мне 13 лет, и мы всей семьёй приехали на дачу в Зеленогорск. У хозяев было две дочки: 14 и 11 лет. Старшую звали Ларисой, и она очаровала меня с первого взгляда. На младшую я не обращал внимания, она мне казалась уродливой, и я даже не запомнил её имени. А фамилию Ларисы я запомнил – Назарова. Подступиться к Ларисе я боялся, ибо тогда не ведал, с какой стороны. Но в один прекрасный вечер мать и отец Ларисы пригласили всех нас, дачников, посмотреть вместе вечером телевизор в их комнате. И это сразу стало нашим регулярным развлечением – каждый вечер мы собирались в этой маленькой комнате у крохотного экрана, казавшимся нам источником нескончаемых эстетических наслаждений и чудес, открывавшего нам провинциальную вселенную монопольных советских развлечений.

Так божественно оказалось, что с первого вечера я и Лариса уселись рядом на диване, а по обе стороны от нас и впереди расположились все остальные, которых я переставал замечать, чуть только тело Ларисы оказывалось бок о бок с моим.

В какой-то момент я осмелился обнять её за спину, она не возражала, а я чуть не терял сознание от счастья. Мне казалось, что в темноте никто не замечает моей руки на её спине. Я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть чудо, и не сводил глаза с экрана, боковым зрением восхищаясь, как мне представлялось, красивым профилем Ларисы. А она сидела как ни в чём не бывало, ничем не показывая своего ощущения моей руки. Все вокруг, конечно, видели мои поползновения, посматривали на нас, ухмылялись, посмеивались.

В то время самой популярной песней была Тишина композитора Эдуарда Калмановского. После Трошина её пели все, кому не лень, и ни один телевизионный эстрадный концерт не обходился без неё. То её пели по заявкам колхозников и работников сельского хозяйства, то по заявкам учителей, то шахтёров, то пограничников. Когда исполняли Тишину у я чуть не плакал от непонятных обуревавших меня чувств. Слова до сих пор помню и даже спеть могу. Как всегда, фальшивя.

Позже меня занимала эволюция фамилии композитора Калмановского. Сначала был кал. Потом из него образовался ассенизатор еврейского происхождения – Калман. Затем он был вынужден окреститься и стал Калмановым. Но вскоре ему захотелось более красивого звучания своей фамилии, что легко достигается добавкой окончания «ский» – так образовалась фамилия Калмановский. (А ещё позже выяснилось, что он не Калмановский, а Колмановский. Ну что ж, подобную этимологию можно прокрутить со словом «кол», который следует рассматривать только как хуй стоячий.)

Так вот, каждый вечер мы усаживались с Ларисой рядом у телевизора, и я обнимал её за спину. В течение дня мы почти не виделись, не разговаривали, сторонились друг друга, и только вечер нас соединял.

Однажды произошла трагедия – ветер повредил антенну на крыше, и телевизор перестал работать. Вечер без телевизора и без Ларисиного жаркого тела был для меня невыносим. К счастью, отец Ларисы к следующему вечеру починил антенну и с наступлением сумерек мы, как обычно, заняли исходные позиции.

Самое забавное, что у меня не появлялось желания распространять свои прикасания на другие части Ларисиного тела. Я просто не представлял, что можно ещё делать, тем более в такой многолюдной обстановке.

Обыкновенно, детская невинность представляется умилительной, мне же она омерзительна, во всяком случае по отношению к себе тех лет. Нет чтоб забраться к ней в трусики или днём уединится с ней в лесу. Ларисе было явно мало моего однообразного обхвата её спины.

Однажды у нашего пинг-понговского стола появился красивый отрок, которому было 16 лет. Мне он казался взрослым мужчиной. Лариса тогда играла со мной в пинг-понг – это было единственное место, где мы иногда встречались днём. Этот стол срубил отец Ларисы, доски были плохо пригнаны друг к другу, и шарик отскакивал в произвольном направлении, что делало игру ещё интересней. Отрок проиграл мне пару партий, представился художником и предложил Ларисе написать её портрет. Я был ошарашен его непринуждённым и дружелюбным разговором с моей царицей. Она сразу согласилась, и я воспринял это как страшную измену и зашёлся в ревности.

На следующий день они уединились в комнате, и я, как бы невзначай проходя мимо окна раз двадцать, видел, как он рисовал на большом листе бумаги Ларису, сидящую на стуле. Через некоторое время они вышли из дома и художник-конкурент показал мне рисунок. Лицо было нарисовано красиво, но на Ларисино нисколько не походило.

– Не похоже, – произнёс я свой приговор и ушёл. Я утешал себя тем, что художник не имеет доступ вечером к телевизору, и я по-прежнему сидел рядом с Ларисой и обнимал её.

Играть в пинг-понг приходила девушка лет четырнадцати с огромной грудью. Она, как я теперь понимаю, давала мне понять, что заинтересована мною – я выглядел старше своих 13 лет. Мы даже как-то пошли погулять в лес, что начинался сразу за пинг-понговым столом. Но девушка эта была мне, увлечённому Ларисой, настолько безразлична, что мне и в голову не приходила мысль с ней заигрывать и уж тем более обнимать её за спину. Теперь-то я кляну свою тогдашнюю слаборазвитость и уверен, что чем раньше научаешься добывать себе наслаждение с помощью женщины, тем лучше. Невинность – это не умилительное достоинство, а проклятие, и вся жизнь – это борьба со сниманием его, слой за слоем.