Максимализмы (сборник)

Среди наших книг на полке был и томик Есенина 1957 года, чуть ли не первое издание после того, как с его имени сняли запрет. Как-то я раскрыл его и с первого стихотворения «Вот уж вечер, роса блестит на крапиве…». Я был ошеломлён ритмом и свежестью слов. Есенин открыл для меня вселенную и поселил в неё, а там меня охватила поэтическая болезнь. Моя предрасположенность к ней проявилась чуть раньше симптомом двустишия, когда ещё в первом классе учительница наказала приносить полотенца, чтобы мыть руки и их вытирать прежде, чем браться за принесённые бутерброды. Большинство мальчиков не приносило полотенец, и у меня сложилось укоризненно-саркастическое:

Ребята-грязнули не моют руки,а если моют – вытирают о брюки.

(Маяковского я тогда ещё не читал.)

Второй, более типичный симптом поэтической болезни проявился на уроке истории в классе пятом. Нам рассказывали о специфике реки Нил, которая при разливе удобряет землю илом и потому крестьяне всегда ждали с нетерпением, когда же, наконец, Нил затопит их поля. Эти исторические факты разом уложились в четыре строчки, причём без всяких размышлений:

Ждут крестьяне с нетерпеньем,чтоб скорей разлился Нил,Нил приносит удобренье,удобренье это – ил.

Самое первое поэтическое впечатление было всё-таки не от Есенина, а от стихотворения Ивана Саввича Никитина. Наша учительница с первого по четвёртый класс Мария Ивановна Крыжимовская учила нас поэзии, читая, по её мнению, лучшие поэтические образцы и заставляя нас заучивать их наизусть.

Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака,Белый пар по лугам расстилается.По зеркальной воде, по кудрям лознякаОт зари алый свет разливается.Дремлет чуткий камыш. Тишь – безлюдье вокруг.Чуть приметна тропинка росистая.Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдругС листьев брызнет роса серебристая…

Меня поразила тогда повествовательность ритма и значительность, с которой описаны обыкновенные природные вещи. Только сейчас я могу словами выражать чувства, которые я испытывал, слушая как Марья Ивановна вслух читала это стихотворение. Тогда же я просто недоумевал – что же такое происходит? Почему так приятно слушать эти слова?

Я привёз в Штаты из Питера томик Никитина в одном из многих ящиков с книгами. Но о них позже.

Крестьянская поэзия, видно, была любимой для Марии Ивановны, потому что заучивали и кольцовское:

Раззудись, плечо, размахнись, рука —ты пахни в лицо ветер с полудня.

Однако только Есенин меня первым сразил наповал. В особенности, когда родительский приятель, будучи у нас в гостях, прочёл вслух из «Москвы Кабацкой»:

Излюбили тебя измызгалиневтерпёж,что ты смотришь синими брызгамиили в морду хошь?

и т. д.

Насквозь пронзило, когда про сисястую, которая глупей.

Естественно, этот цикл в книгу избранного Есенина избран (единогласно) не был, да я и не представлял, что стихи такой откровенности могут существовать да ещё быть есенинскими.

Я бросился писать стихи, глядя снизу вверх на Есенина и заявляя о сём в свежеиспечённом кредо:

Очень хочу писать стихи,Очень хочу подражать Есенину.Не могу без них, как крестьянин без сохи —уж слишком у меня душа вспенена.

Дошло до того, что, когда я сочинял очередной стишок, я переписывал его на бумажку, брал этот есенинский томик, раскрывал его, клал свою бумажку со стихом поверх страницы, шёл к родителям и предлагал им прочесть якобы стихотворение Есенина, а в действительности читал свой стишок с бумажки, как я думал, не видной им, так как я держал книжку почти вертикально. Родители, скорее всего из желания меня подбодрить, хвалили, не подавая вида, что видят мои ухищрения.

Однако влюблённость в Есенина тогда ещё не сопровождалась влюблённостью в книги. Более того, я от книг избавлялся: тайком от родителей я брал две-три книги, которые мне казались неинтересными, и после школы шёл с ними в магазин Старой книги на Большом проспекте Петроградской стороны. В то время не требовалось предъявлять паспорт, чтобы продать книги и ограничений по возрасту продающего тоже не было. На полученные за книги деньги я покупал билеты в кино и мороженное. В кинозал входить с мороженым строго воспрещалось (именно то, что всячески поощряется в США – одна из массы причин, почему я интуитивно с детства бредил Америкой). Испытывая суровость российских киношных законов, я однажды демонстративно вошёл в зал с мороженым. Служителям кинотеатра даже не пришлось утруждать себя законоисполнительскими обязанностями: какой-то дядька из толпы советских энтузиастов подскочил, схватил меня за шиворот, вытащил из зала и пихнул. Я не упал и удержал мороженое в руке. Доел его и вернулся в зал с другого входа. Так я понял, что советская общественность всегда начеку.

Первый восторг от обилия книг я испытал в шесть лет. Мы всей семьёй поехали отдыхать летом в Друскеники (так мы называли Друскеникай). Сняли комнату в доме на озере, в лесу, рядом с кладбищем. Хозяйских детей звали именами, которых я никогда раньше не слышал: Богунь и Тереза. Их мать выходила на крыльцо и кричала в закатное солнце над озером:

– Бо-о-о-гунь!

Богунь выходил из леса, как лесной брат, и шёл к дому. Тереза послушно сидела в доме. Кстати, лесные братья, регулярно отстреливали местных коммунистов, и я раза три видел, как мимо нашего дома, по дороге, шедшей на кладбище, проходили похоронные процессии с красным флагом и партийной музыкой.

И вот однажды бабушка привела меня в книжный магазин детских книг. Впервые я увидел множество разноцветных обложек большого формата, находящихся на расстоянии вытянутой руки – книги лежали не под стеклом на прилавках, не на дальних недоступных полках, а вдоль стены на подставках, и ты мог подойти и взять их в руки. Эта доступность (как доступность впервые увиденных уличных красавиц-проституток в Риме) меня буквально потрясла. Когда бабушка спросила меня, какую книжку мне купить, я схватил сначала одну, потом присовокупил другую, потом третью, четвёртую, пятую. Но бабушка остановила меня и купила только две. Я, осчастливленный яркостью обложек, которой я не видел до сих пор на книгах, имевшихся в Ленинграде, не мог на них наглядеться. О чём были эти книжки, я не помню. Разумеется, хуйня какая-нибудь.

Яркость и цветастость привлекла меня в Друскениках и другим манером. Каким-то образом у меня оказалось пять рублей и ещё каким-то образом я один оказался у киоска, где продавались газеты и журналы, открытки и значки. Вот как раз один значок и пленил моё воображение и воспалил желание его купить. Это был значок БГТО («Будь готов к труду и обороне»). Он стоил ровно 5 рублей – в 1953 году это были большие деньги. А у нас деньги всегда были в обрез. Я, не задумываясь, купил значок и хотел его сразу приколоть, но он крепился резьбовым штырём, на который навинчивалась плоская гайка, то есть для этого надо было протыкать материю пиджака. Портить одежду – на это у меня не хватило духа, и я просто принёс этот значок в руках. Меня поругали, но значок оставили и ввинтили в мой пиджачок, даже осталась фотка, где я в нём красуюсь.

На дни рождения гости приносили мне в подарок книги. Один раз я получил пять одинаковых подарков – толстый том Пантелеева Повести и рассказы – эта книга в то время была издана в Ленинграде и лежала на каждом шагу, вот её и подбирали в подарки. В следующий день рождения подобная ситуация произошла с книгой Тарантул – автора не помню, но книга была про шпионов во время Отечественной войны. Кличка одного из шпионов была угрожающая – Тарантул.

Однажды дедушка принёс и дал мне почитать книжку: Лев Шейнин. Особо сложные дела. Там описывались раскрытие жутких преступлений. Запомнил самое жуткое: мужик в комнате раскалывал топором черепа жертвам, так что все стенки и потолок были облеплены мозгами. Но увлечения жестокостями не произошло, сексуальных преступлений в книге описано не было, а потому интерес остался номинальным.