Максимилиан Робеспьер

Но овации никогда не опьяняли Неподкупного. Он присматривается и прислушивается к тому, что происходит вокруг. Что это? Повсюду бряцание оружием… Сабли! Пушки!.. Знамена!.. Победы!..

Робеспьер слушает и делает заметки в своем блокноте.

На следующий день с трибуны Ассамблеи жирондист Инар произносит речь, отозвавшуюся во многих сердцах, как призывный звук военного горна:

— Не думайте, будто наше положение не позволяет нам наносить сильные удары: народ, творящий революцию, непобедим; знамя свободы — победное знамя; минута, когда народ одушевляется страстью к нему, есть минута жертв, минута отречения от всех интересов, минута грозного взрыва воинственного восторга!

…Скажем Европе, что если правительства вовлекут государей в войну против народов, мы вовлечем народы в войну против государей!

…Скажем, что десять миллионов французов, пылающих огнем свободы, вооруженных мечом, пером, разумом, красноречием, могли бы — если их раздражить — одними собственными силами изменить лицо земли и заставить всех тиранов дрожать на их глиняных тронах!..

Аплодисменты прерывают голос оратора. Собрание решает напечатать речь и разослать ее по департаментам.

И вдруг среди гула воинственных восторгов, среди опьяненных призывов и победных прогнозов неожиданно раздается холодный и спокойный голос:

— Самая странная идея, которая может зародиться в голове политика, — это верить, что народу достаточно проникнуть с оружием в руках к соседнему народу, чтобы заставить его принять свои законы и свое государственное устройство. Никто не любит вооруженных миссионеров, и первый совет, который дают природа и благоразумие, — выгнать их, как врагов…

Прежде чем вторгаться в политику и во владения государей Европы, обратите ваши взгляды на внутреннее положение страны; приведите в порядок дела у себя, прежде чем нести свободу другим!..

Эти слова, выплеснутые, подобно ушату ледяной воды, на разгоряченные головы, принадлежали Максимилиану Робеспьеру. Ими Неподкупный начал свою долгую кровопролитную борьбу против Жиронды.

Глава 2

Война объявлена

Позиция, занятая Робеспьером, определялась весьма серьезными соображениями.

Война — Максимилиан понимал это — была неизбежна. Контрреволюционная коалиция складывалась; она была твердо намерена уничтожить ненавистный ей очаг революционной заразы. Весь вопрос заключался лишь в том, когда, при каких условиях война начнется и какой она будет.

Король и его окружение стремились развязать войну незамедлительно. Недооценивая патриотизм и решимость народа, роялисты смотрели на войну как на удобный предлог для окружения двора армией. Опираясь на офицерский состав, монарх смог бы, по их мнению, своим присутствием и ловкими щедротами завоевать симпатии солдат, и тогда исход войны был бы для него безразличен: если война окажется победоносной, то, опираясь на армию, он раздавит революцию, а если война будет неудачной, то он раздавит революцию, опираясь на интервентов!

Жирондисты также желали скорейшего начала войны, причем якобы мечтали о мировом пожаре. Они хотели потрясать троны и экспортировать революцию соседним народам. Их пропаганда могла разжечь — и действительно разожгла — воинственный энтузиазм трудящихся масс. Однако под внешним блеском жирондистского красноречия скрывалась эгоистическая и тонко продуманная политика, толкавшая народ на авантюру. Заботясь на словах о низвержении деспотизма и расширении революционного движения, на деле жирондисты помышляли лишь о расширении своих экономических возможностей за счет захвата северо-восточных пограничных территорий. Призывая на словах к спасению нации, на деле они стремились лишь отвлечь массы от внутренних проблем и этим облегчить установление своего господства.

Робеспьер прекрасно понял и короля, и фельянов, и жирондистов. Он был далек от опьянения Инара и его друзей. Ему глубоко претила мысль о насильственном навязывании другим народам чуждого им строя. При этом, отнюдь не представляя себе войну в виде воскресной прогулки под звуки фанфар, Робеспьер считал крайне неразумным ее ускорение. Четырежды выступал Неподкупный в Якобинском клубе против войны. 18 декабря он особенно четко сформулировал свою точку зрения и вскрыл истинную подоплеку махинаций реакционеров.

— Я тоже хочу войны, — сказал он, — но войны такой, какую требуют интересы нации: укротим сперва наших внутренних врагов, а потом двинемся против врагов внешних…

— Существуют ли у нас враги внутри страны? — обращался он к жирондистам. — Вы их не признаете, вы признаете только Кобленц… Знайте же, что, по мнению всех осмотрительных французов, подлинный Кобленц находится во Фракции…

Подчеркнув, что самого опасного врага следует искать поблизости, в центре Парижа, около трона, на самом троне, Неподкупный раскрыл картину заговора, составленного двором и фельянами. Он разоблачил военного министра Нарбонна, стремившегося создать армию в качестве силы для подавления революции. Он показал, как в сложившихся условиях, когда королевские вето поощряют реакционное духовенство и предателей-дворян, любая внешняя война неизбежно осложнится внутренней, междоусобной войной, а также войной религиозной, что сделает достижение победы весьма маловероятным. И он, возражая против объявления войны, требовал в первую очередь вооружения народа.

Это выступление Робеспьера привело жирондистов в ярость: оно не могло не ослабить эффекта их зажигательных призывов. Бриссо ответил Максимилиану руганью и клеветой; попутно он выгораживал Нарбонна и защищал двор. Тогда 11 января 1792 года Неподкупный выступил с новой речью. В ней не было ни брани, ни клеветы. Она была построена по принципам той железной логики, которую трибун пускал в ход всякий раз, когда занимался особенно серьезной проблемой.

Робеспьер заявил, что готов согласиться с требованиями жирондистов. Мало того, теперь он сам требует войны, если не как акта мудрости, то хотя бы как акта отчаяния. Но он ставит условие, совпадающее с тем, о чем неоднократно кричали их ораторы: он требует, чтобы войну объявил дух свободы и чтобы вел ее сам французский народ.

Такое вступление всех заставляет насторожиться: неужели Неподкупный сдает позиции? Неужели он действительно готов столковаться со своими вчерашними противниками? Эта мысль тотчас же отпадает, как только оратор начинает рассматривать пункт за пунктом реальность выполнения поставленного им условия.

Чтобы вести подлинную народно-освободительную войну, необходимо иметь армию и военачальника.

Но где же военачальник, который был бы неизменным охранителем прав народа и врагом тирании? Где полководец, чьи руки не были бы запятнаны кровью и придворными подачками? Оратор его не видит…

Сформировать армию нужно из преданных революции людей, победителей Бастилии, солдат, первыми перешедших на сторону свободы. Но где они? Их нет. Их развеяли голод, нищета, гонения, они расстреляны на Марсовом поле или томятся в оковах… Может быть, в таком случае собрать всех национальных гвардейцев? Но, оказывается, они не имеют ни обмундирования, ни оружия, их начальство сделало все для того, чтобы их обессилить…

Хорошо! Пусть все это так! Оратор верит в несгибаемую силу народного духа! Пусть соберутся все, кто есть, голые и голодные, третируемые и безоружные. Можно объединить все состояния и купить оружие, можно проявить нечеловеческие усилия и драться разутыми и раздетыми! Лишь бы только народ сам объявил и сам вел эту войну!..