Мальчик и девочка

— А мой папа, — сказала девочка, — все время мне твердит: увидишь расстроенного ребенка — купи ему мороженое.

«Если бы он хоть раз мне такое сказал, я бы ему все простила».

И тут это случайное по жизни дитя сказало почти взрослым голосом:

— У нас ведь разные папы…

— Еще какие разные! — засмеялась девочка и ушла.

Мальчик приносит матери чай с лимоном. Мама пьет деликатно, напоказ, промокая рот кусочком бинта. Деликатность и бинт — безусловно, часть маминого заговора против него. Он хочет угадать, какого? Пока бродит туда-сюда, пока моет картошку, хочет понять ход маминых мыслей. Ему хочется думать о Дине, о ее гладких божественных ногах, о запахе ее подмышек, горьковато-пряных, о глазах, которые смотрят на него со страданием. Он повторяет мысленно: со-страданием. Никогда не задумывался раньше, что в синониме слова сочувствие скрывается страдание. Она страдает за него! Ему больно, что она страдает, но он счастлив, что страдает за него! Боже, как это все неожиданно и прекрасно! И эта близость, о которой написано и рассказано столько похабного, на самом деле только нежность и сладость. Это слияние, невозможное для описания, и этот взрыв, улет. Двое будто бы повторяют высший замысел. Он мало думал о Боге, только типа — есть или нет Его — и склонялся к неприятному из-за коммунистов атеизму, но теперь ему хочется кричать совсем по-глупому: «Да здравствует Бог, или как там правильно?» «Слава тебе, господи!»

Потому что два человека, повторяющие в слиянии замысел всей Вселенной, не могли получиться сами по себе. Наслаждение и Взрыв, Жизнь и Смерть, а главное — возникновение Любви из Ничего. Даже пены морской не было.

— Иди сюда! — кричит мама. Ну да, он две секунды не думал о ней, она почувствовала и призывает к ответу. Он ждет чего-то ужасного. Боже, как он прав!

— Случилось невероятное, — говорит мама, у нее торжественный и многозначительный тон, — ты видел меня нагой. То, чего не могла бы я допустить, будучи здоровой.

«Ах, мама, — думает он. — Видел я тебя всякую…»

Он помнит ее на пляже на Истре, куда они ездили втроем. Мама в трусиках и лифчике стоит на большом голыше, как девочка на шаре.

— Ничего бабец! — говорит один мужичок.

Их трое, они играют в карты. Мальчик начинает болтать ногами, чтоб обсыпать их песком.

— Вздую! — говорит тот, кто говорил о маме.

Папа лежит на спине, накрыл голову газетой. Из плавок вылезли черные волосы. Ну что ж ты, папа! А мама раскачивается на камне. И вдруг он понимает, что она это делает для этих, что играют в карты. Вся в изгибе, вся стыдная. Как ему неприятно! Папины волосы и мамины повороты попкой туда-сюда. Он идет и сталкивает маму с камня. Она смеется и бежит в воду. Нормальная, нестыдная мама. С папой хуже. Папа чешет у себя в паху, мальчик оглядывается и видит, как папе туда смотрит тетка. Глаза у нее прикрыты очками, и она их сдвигает на лоб. Чтоб лучше видеть этот папин бугор?

— Мальчик! — говорит тетка. — От тебя много песка. Сделай так, чтоб мы тебя искали и не нашли.

Он задумывается, что она имела в виду. Дети играют на пляже в прятки. Спрятаться так, чтоб не нашли, — это самое то, но он чувствует, что тетка сказала это в каком-то другом смысле. То, что одно слово может иметь и два, и три значения, он знает давно. Он даже спрашивал у мамы, почему в случае одинаковости не придумать другое, отличное слово. Мама ответила, что никому это не мешает. Мама возвращается из моря. Она совсем другая, когда идет мимо играющих в карты дядек. И на песке она вытягивается ногами в их сторону, и тот, что назвал ее «бабец», присыпает песком мамину пятку. Разве можно не заметить такое? И как дорожка песка сыплется потом маме по ноге до самой ямочки, что под коленом.

Странно, как это видится отсюда, из его взрослого времени. Эта мамина игра, это мамино приятие чужой ласки в виде насыпанного песка. Мальчику больно, что мама, видимо, не помнит своих молодых ощущений. Если бы она не была так зла, он с юмором напомнил бы ей. И рассказал бы про эту тетку, которая в то же самое время пялилась на папу, который ничего не видел. Хотя откуда он это знает? Может, газета на его лице лежала так, что тетка в очках как раз попадала в его боковое зрение и папе нравился ее взгляд. Но стал бы он при этом почесываться? С папы станется. Вот уж кто без комплексов — это папа. В очереди в уборную он громко предлагал ему при девчонках (!) зайти за уголок и подмигивал при этом девчонкам, не замечая, как им, детям, неловко.

Голой он видел маму и дома. Она приходила в кухню из ванной, чтоб взять ножницы, или масло, или чашку кипяченой воды.

— Извини! — говорила она. — Но если бы я попросила тебя принести, то ты бы меня тоже увидел.

— Ничего, — бурчал он. Но он так ее любил, а главное, она ему так нравилась — кругленькая, складненькая, — что остальные ощущения просто в душе не помещались.

Когда он увидел ее раздетой сейчас, он просто растерялся от силы разрушения маминого тела. Может, это болезнь в один момент совершает такие порухи? Или жизнь потихоньку, исподволь выбивает из-под человека колышки? Откуда эта вялость и серость кожи, ее понурость, шероховатость? Ведь на самом деле еще не старуха. С какого же момента начинается такое обрушение?

— Она будет такой же, — говорит мама, продолжая начатое, — и очень скоро.

Он считает. Они были на Истре, когда ему было семь лет, перед его школой. Значит, маме было тогда столько, сколько сейчас Дине. Мысль ошеломляет, но уже через секунду он понимает, что это не имеет никакого значения. Какой она ни будь в будущие годы — он будет ее любить. И его любовь задержит старение ее клеток, или что там происходит в организме, он встанет на пути самой природы, если надо. Вон Филипп Киркоров…

— Ты не Филипп Киркоров, — говорит мама абсолютно звонким и молодым голосом, будто слышит его мысли. — У вас не будет столько денег, чтоб стать наперерез времени. И тебе придется приносить ей тазик, и уже она будет свисать в него стареющими сиськами…

Он выбегает на улицу. Мама кричит ему вслед, что это еще малость, какую она может сказать. Она видела Динину мать, а дочери повторяют родительниц. Мальчик уходит с собакой. Псина тычется в него носом. У нее печальные глаза. Что значит — она видела ее маму? Конечно, та старушка. Ей уже лет шестьдесят, не меньше. Его вот бабушка уже умерла к этим годам. Да не хочет он никого видеть, не хочет он знать, что будет потом. Может, потом будет конец света. Ему хочется спать, а, заснув, умереть.

Девочка бежала к дому, но в последний момент она завернула во двор к мальчику. Она тихо вошла в дачу. Он дремал на диванчике на террасе, видимо, забыл закрыть дверь. На полу лежала собака. Она подняла голову и тихо проворчала, но девочка погладила ее, и та лизнула ей руку. Все-таки она помнила, что именно эта рука спасла ее от плохого человека и привела к хорошему. Замечено, что ни сволочизм времени, ни его варварство, ни убийства не отразились на чувстве благодарности собак. И это вопрос вопросов, на который мы не получим ответа. Он нам неинтересен. Мы будем отрывать друг другу носы, выдергивать руки-крылья, топориком будем влезать в лоб другому, чтоб посмотреть на самое беспомощное и, как оказывается, бесполезное явление — мозг. А нам бы вызнать тайну собак… Но уже поздно. В нас уже крепко живет Гитлер и Сталин. И мы изо всех сил учимся носить маски, чтобы убивать без антимоний своих родителей, детей, любимых женщин и преданных собак.

Обо всем этом подумала девочка.

Мысль прошла одним кадром — все мелькнуло в миг, пока собака лизнула ей руку. Мальчик открыл глаза, и девочке в первую секунду показалось, что он ей рад. Но уже во вторую — она увидела его раздражение ли, растерянность, испуг…

— Заглянула на огонек, — насмешливо сказала девочка. — Не надо ли чего? — Конечно, из всех глупых эти слова были самыми глупыми. Разве у них есть отношения, при которых ходят друг к другу на огонек? Да она вообще первый раз поднялась сюда на крылечко. Нет, надо сказать что-то умное, чтоб он ее понял. Откуда ей было знать, что мальчик был растерян, потому что ждал не ее. Когда он приоткрыл глаза и еще не сообразил, а почувствовал чье-то присутствие, он подумал: неужели Дина? А пришла эта девчонка, которая весь день крутится вокруг, высматривает… Нет хуже этих, которые еще не девушки, у которых в головах вполне конкретный интерес, но уже и не соплюшки, что возятся с куклами и прыгают через скакалку. Вот эта, которая пришла, — типичное ни то ни сё.

Он так выразительно про это думал и так страстно это чувствовал, что девочка все поняла.

— Ладно, — сказала она, — я пошла.

И она пошла. То, что он ей ничего не сказал, было гораздо хуже возможных слов, потому что ее воспаленный, отчаявшийся мозг стал сам заполнять пустоты и пробелы несостоявшегося разговора.

— Че ты все бродишь, бродишь? — как бы сказал мальчик. — У меня от твоей рожи уже куриная слепота начинается. Куда ни гляну — всюду ты. То по дороге задом пятишься, то в бузине сидишь на корточках, как поссать. Ну че тебе? Че? Думаешь, я буду тебя трахать? Так сплюнь! Ты не в моем вкусе. Ну а если не за этим, если водички попить, то вот твой дом, доплетешься.