Мальчик, который рисовал тени

Гуго знал, что острая стадия скоро закончится, но неспособность нормально ощущать окружающий мир и его материальность, взаимодействовать с ней повергала его в отчаяние. Так происходило с каждым рецидивом. На очередном витке болезнь пожирала новые кусочки спинного и головного мозга, добавляя свежие симптомы, будто нарезала дорожку на грампластинке. Вот только музыка, записанная на ней, была какофонией. Организм ждал, что его кто-то починит. Потом боль отпускала и худшее оставалось позади.

Однако онемевшая нога оставалась неисправимым дефектом. Врачи заявили, что нервная система сильно поражена и уже не восстановится. Временами нога казалась Гуго мельничным жерновом. Он предпочел бы отрезать эту ногу и бросить собакам, чтобы те сгрызли ее без остатка, – лучше так, чем и дальше таскать ее за собой. Увы, нога никуда не исчезала, она намертво прилепилась к его телу – фантомный придаток, больше не подчиняющийся командам.

Гуго сунул руку в карман пальто. Легкое позвякивание пузырька с морфином на секунду принесло ему облегчение. Всякий раз, когда накатывала боль, кожа покрывалась липким потом, а вены ритмично пульсировали, то набухая, то сжимаясь. Гуго делался невыносимо сварливым; ожидание момента, когда можно будет воткнуть иглу в вену, растягивалось до бесконечности, усиливая нервозность. Со временем Гуго заметил, что простое наличие флакончика морфия в кармане помогает успокоиться. Это был единственный способ заранее не трястись от ужаса.

Он разжал пальцы и вытащил руку из кармана. Поднял воротник пальто, прикрывая потную шею от пронизывающего холода, слегка опустил поля шляпы, еще раз жадно затянулся, лишь бы не думать о боли, и бросил взгляд на шофера, оставшегося в теплой машине. Везет же некоторым.

Гуго осмотрелся. Полотно перрона, уходившего куда-то в темноту, вычистили, но снежок успел вновь покрыть гравий белой хрусткой крупкой. С неба срывались редкие снежинки. Грузовики, пикапы, каски, мокрая форма солдат, выстроившихся в ожидании поезда, блестели в свете фар. Собаки тоже были тут как тут. Они возбужденно визжали и взлаивали.

В решетки запертых вагонов вцепились десятки рук. Длинные, тонкие и грязные пальцы напоминали шевелящихся выползков.

– Eau! – донеслось изнутри.

На крик никто не отреагировал. Тогда тот же голос попробовал повторить по-немецки с сильным акцентом:

– Воды! Пожалуйста, воды!

Гуго сглотнул дым. Сердце неровно застучало, пропустив удар: неприятная аритмия.

Он был не из тех, кто легко поддается эмоциям. За три года сотрудничества с уголовной полицией ему случалось видеть всякое: обезображенные тела, изнасилованных и убитых женщин, задушенных или зверски кастрированных мужчин, свежие трупы и трупы разложившиеся, раздутые от газов, дерьма и червей. В первое время ему случалось блевать и видеть по ночам кошмары, какие пугают детей. Потом он привык.

«Я не склонен поддаваться эмоциям», – напомнил он себе, перекатывая в губах сигарету, чтобы табак забил едкую вонь, окутавшую станцию. Тем не менее Гуго предчувствовал, что вот-вот столкнется с тем, к чему его не готовили ни жизнь, ни Артур Небе – начальник Пятого управления РСХА. Оно уже стояло в воздухе, спрессованном, как снежок в ладони, в запахе мясной гари, волнами пробивавшемся сквозь тлевшую сигарету.

Сомнений не было. В крематориях действительно жгли мясо, как шептались в берлинских кабинетах. В коридорах Принц-Альбрехтштрассе или в новой штаб-квартире на Вердершер-Маркт говорили о Заксенхаузене и о Дахау, но ничто не могло сравниться с Аушвицем. Болтали, будто болезни и топорные методы работы «Мертвой головы» приводят к столь значительным потерям, что СС вынуждены сжигать трупы в самых современных крематориях, и густой дым затмевает солнце. Едва выпавший снег тут же покрывался тонким слоем пепла.

– Собак сюда! – рявкнул эсэсовец, просматривавший список, и Гуго вздрогнул. – Приступаем к разгрузке! Тысяча штук!

Небо над вагонами для перевозки скота сделалось мучительно-темным. Овчарки щерились и рыли лапами снег. Их клыки блестели в свете фар. Любой бы остановился, услышав утробное рычание этих псов. Затянувшись напоследок, Гуго отбросил окурок. Яркая искорка полетела в снег и погасла.

– На выход! – орал эсэсовец, колотя дубинкой по стенкам вагонов. – На выход, говнюки!

Двери одна за другой с грохотом распахивались, заглушая лай собак и крики солдат. Наружу пахнуло таким крепким смрадом, что Гуго инстинктивно отшатнулся.

– На выход! Быстро!

Словно пчелы из разбитого улья, из дико переполненных вагонов, валясь друг на друга, посыпались люди. Гуго показалось, что он угодил в один из кругов Дантова ада. Стигийское болото, если ему не изменяла память. Это там проклятые души возились в грязи, борясь и сражаясь. Некоторым не удавалось подняться на поверхность, и они, безликие, лежали на дне и пускали пузыри, баламутившие жижу.

Эсэсовцы пытались навести порядок прикладами. Внимание Гуго привлекла незнакомая женщина. Одной рукой она вцепилась в чемодан, другой прижимала к груди девочку нескольких месяцев от роду, не желая потерять ни то ни другое. Но вязкое болото затягивало, и в отчаянной попытке выплыть матери пришлось бросить чемодан, чтобы не лишиться дочери. Ее толкнула другая женщина, и она упала на колени.

Овчарка, втягивая носом холодный воздух, клацнула зубами прямо перед ее лицом. Стоявший у «мерседеса» Гуго хорошо видел, как оно исказилось от страха. Ему стало неуютно. Неуместный зевака в штатском, которому не остается ничего, кроме как смотреть. Он шагнул было вперед, намереваясь помочь упавшей, но его пригвоздил к месту ледяной взгляд эсэсовца.

Женщина встала, растерянно озираясь. Поток евреев с желтыми звездами на одежде с глухим шорохом послушно потек туда, куда указывали солдаты. В глазах людей застыл немой вопрос, но задавать его никто не решался. Некоторые переглядывались, стараясь при этом не встретиться глазами с немцами. Гуго чувствовал себя не в своей тарелке. Он никогда не считал евреев проблемой. Однако для партии они именно ею и были, вплоть до одержимости.

У него остались самые теплые воспоминания о фрау Мандельбаум, их берлинской соседке, ставшей ему почти что родной тетей. Летом он допоздна болтался с ее сыном Хенриком по Николаифиртель. Они играли в прятки за церковью или бегали взапуски по набережной Шпрее, потом плюхались в реку и плыли на другой берег. Теплый аромат яблочного пирога из окон первого этажа, тинистый речной запах. Когда сумерки сгущались, фрау Мандельбаум звала их перекусить, и ее голос разносился по всему кварталу, долетая до лодок, покачивавшихся на воде.

Потом Гуго с Хенриком нередко встречались на лекциях в университете или просиживали дни напролет среди лепнины и стекла «Романского кафе». Начались бойкоты, Хенрик уехал, и Гуго больше ничего о нем не слыхал. Фрау Мандельбаум умерла в прошлом году от сердечного приступа, когда за ней явилось гестапо. Судя по тому, что он сейчас наблюдал на станции, оно и к лучшему.

Гуго вновь взглянул на женщину.

– Ma valise! [1] – закричала та и, не обращая внимания на удары хлыстов, бросилась в гущу толпы и принялась искать свой чемодан.

1

 Мой чемодан! (фр.)

– Чемодан останется здесь! – Молодой эсэсовец схватил ее за шиворот и потащил туда, где, сбившись в кучку, стояли матери с детьми.

Подошли несколько заключенных в бело-синих полосатых робах и принялись собирать в шаткие горки разбросанный багаж и грузить его на тележки. Двигались они сноровисто, отметил Гуго, – явно не впервые занимались подобной работой. Но женщина с младенцем вырывалась, сопротивляясь с отчаянным упорством, присущим лишь матерям.

– Ma valise! – не унималась она. – J’ai besoin de ma valise! [2]

2

 Мне нужен мой чемодан! (фр.)