Мальчик

В июле пятьдесят второго на столе был расстелен ковер, на ковре стоял гроб, а в нем лежала смуглая, с черными запекшимися губами женщина. Крышка была косо прислонена к стене возле дивана.

Мощное тело репейного куста пронизывало стол и гроб. Оранжевая бабочка прихотливыми рваными движениями пересекала то стены, то окна, то печной ход.

Это было, как в калейдоскопе, когда встряхиваешь трубочку, и цветные стеклышки в мгновенье меняют узор. Крапива, репейник, лебеда, порхающая бабочка, но чуть встряхни — воскресный обед за раздвинутым столом, глубокие тарелки на льняной скатерти, тяжелые ложки и вилки темного серебра, стеклянная солонка в крупных треугольных гранях, горка хлеба на резном деревянном блюде с вырезанным по ободу изречением: «Не красна изба углами, красна пирогами». Бабушка, мать, отец, сестра, он сам, звяканье ложек, замечание отца: «Не хлюпай!»

Лето, жаркий, сулящий вечернюю или ночную грозу, душный день, и потому в тарелках багровел свекольник с белоснежной кляксой сметаны, предварительно остуженный в погребе, вобравший прохладу его влажной каменной облицовки; за столом не молчат, идет разговор, губы шевелятся, но слова не различимы, голоса не слышны.

Еще встряхни — тот же стол, вместо скатерти снят со стены и расстелен ковер в густой коричнево-красной вязи восточного орнамента, а на нем гроб, а в нем смуглая женщина.

Встряхни еще — порхающая бабочка и с черными перезимовавшими и свежими зелеными стволами репейник.

Встряхни еще — мальчишка в парусиновой куртке бежит куда-то по важным мальчишеским делам, его останавливают двое, у одного во рту мягко светится фикса, мальчик идет в сберкассу, держа в руке красную денежную бумагу и немного дивясь необычному поручению.

Встряхни еще — и милицейский майор, скрючив пальцы, деловито стаскивает с помертвелого почерневшего зуба золотую коронку.

Летит бабочка, бежит мальчик, в предгрозовой день смуглая, с запекшимися губами женщина задыхается от удушья, плотная черно-синяя туча накрыла пыльные дворы, летит бабочка, немолодой сутуловатый мужчина стоит возле кирпичной руины, над котлованом висит громадная ржавая бадья, из щелей срываются капли раствора, шлепаются на застывший бетон, неровным метрономом глухо чмокая: чвак… чвак-чвак… чвак… чвак… Летит бабочка, бежит мальчик, летит бабочка, стоит мужчина, летит бабочка.

На выпускном школьном вечере, после того как были выданы аттестаты зрелости и прозвучали прочувственные речи директора и учителей, пожелавших ученикам счастливого пути, он впервые в жизни выпил вина. Он не пил и не курил, считая себя спортсменом. Его, выросшего за одно лето на десяток с лишним сантиметров, взяли в настоящую волейбольную команду «Динамо» — за мальчиков. Игры, тренировки доставляли ему наслаждение. Тренер сказал, что у него хороший удар, но слабый прыжок — и он стал накачивать ноги, бегая всюду по лестницам, мучая себя сотнями приседаний. О том, чтобы выпивать и курить, не могло быть речи.

Но когда, по окончании официальной части выпуска, мальчишки впервые задымили папиросами в открытую, при учителях, а на столах были раскупорены бутылки, он понял, что не выпить с одноклассниками нельзя. Он выпил целый стакан сладкого приторного портвейна. Он боялся, что сразу опьянеет и все поймут, что он пьет впервые и не умеет пить. Но ничего страшного не произошло. Более того, оказалось, от вина становится веселее и все вокруг превращаются в милых, прелестных людей. Захмелевшие мальчишки обнимались, клялись в вечной дружбе, несли чепуху, так же вел себя и он.

Ближе к ночи вывались на улицы, куролесили, пели песни. По всему городу бродили стайки выпускников и выпускниц. Мальчишки в праздничных белых рубашках, а некоторые неумело нацепили галстуки. Нарядные девочки в белых передниках, с пышными бантами в косах, а иные уже перешли на прически взрослых женщин, со взбитыми и вздернутыми у висков накрутками или с локоном, кокетливо навернутым на лоб. Мальчишки задирали девчонок, возникали стремительные знакомства, группки сходились и расходились. В одном месте обнаружилась стихийная танцплощадка: кто-то шел по городу с патефоном. Звучала бессмертная «Рио-Рита». Мальчик не умел танцевать, но вино продолжало оказывать свои волшебные свойства. Он храбро облапил какую-то девушку и топтался в обнимку с ней на асфальте, дрожа от прикосновений к ее горячему телу.

В предрассветный час потянуло зябким ветерком, и брызнул дождь. Танцы прекратились. Были перепеты все песни, выкрикнуты все глупости. Стали разбиваться на кучки, расходиться. Мальчики тащили к С., где будет вино и придут какие-то очень привлекательные девчонки. Он обещал прийти — лишь заглянет домой, чтоб не потеряли. Но домой он не пошел. Он поднялся на Горку.

Не было ни души. Только внизу, невидимые в зеленых завесах набережной, девушки пели охрипшими за ночь голосами: «Любимый город может спать спокойно…» Потом они прошли дальше, и над Горкой повисла тишина. В ней раздались странные звуки: легкое цоканье, как если бы неведомо откуда возникли миниатюрные лошадки. Из переулка вытянулась стая бродячих собак. Впереди бежал вожак, пес с мощными лапами, вислым животом, он бежал боком. Пробегая мимо мальчика, ворчливо огрызнулся.

После недавнего дождя все вокруг мокро блестело. Чугунные лягушки, окружавшие бассейн, даже на взгляд были холодны. Он все-таки попробовал присесть на любимую, ту, что мордой смотрела на крыльцо бывшей церкви. Спина у лягушки была ледяной. Пучеглазая морда бесстрастно взирала на светающий мир. Чтобы согреться, он обежал бассейн, размахивая руками.

Рассвет подступал нехотя и был таким серым, словно предстоял не жаркий летний, а унылый осенний день. Пока не взошло солнце, следовало принять решение. Жизнь, ограниченная школой, закончилась, и следовало начинать какую-то другую. Желательно было хорошо поразмыслить.

Но пустынная Горка вместо мыслей подсовывала картинки прошедших лет. Вот парк. По-прежнему красивый, небольшой, крепко стиснутый городскими кварталами. Каким громадным и таинственным он казался когда-то. Вот Дворец пионеров, с шахматным кружком, куда так и не вышло прийти. Родная улица. Здесь они гоняли на велосипедах с условием не держаться за руль. Вот пустырь, где играли в футбол, и однажды мяч улетел под колеса троллейбуса. Колесо сплющило мяч, но он не лопнул, а вылетел из-под него, как камень из пращи, и чудесным образом сам вернулся в игру. Далеко внизу, где заворачивает трамвай, он ударил карманника, а потом брел обратно, боясь увидеть кровь и гибель.

Не отвлекайся, говорил он себе. Нужно что-то решить, пока не взошло солнце. А дальше будет поздно? Дальше будет поздно. Так надо: пока не взошло.

Но оно уже обозначило себя, пусть еще невидимое: за купами тополей в парке небо розовело, пропитываясь все ярче и ярче, темная масса листвы разделялась на миллионы листьев, каждый был резко очерчен и влажно сверкал. Наконец оно возникло само, прожгло нижние ветви деревьев, сквозную ограду сквера и ударило в глаза чугунных лягушек, но они не отвернулись, продолжая безучастно взирать на еще один налетевший на них рассвет.

Он смотрел вслед солнечным лучам. Простригая вершину горы, они летели над крышами, чердаками, флюгерами, над неподвижным прудом, от которого струился пар, они ударили в окна зданий на том берегу, прожгли их насквозь, подожгли далекие вершины невысоких гор и понеслись дальше на запад. Где-то дремала темная, таинственная Москва, а к ней отсюда летели огненные спицы очередного рассвета.

Вот что: ему надо вслед за ними, в Москву. Только там он станет кем-то, кем хочет стать, не зная, кем хочет. Но там — станет. Надо только обязать себя. Хорошо бы сейчас дать клятву, как Герцен с Огаревым юношами на Воробьевых горах… Но он не чувствовал себя ни Герценым, ни Огаревым, и рядом не было ни Огарева, ни Герцена.