Мальчишка с бастиона

Положение Севастополя было действительно тяжёлым. Неприятелю удалось взорвать две мины у стен четвёртого бастиона. Бастион превратился в хаотическое нагромождение разбитых пушек, догорающих ящиков, рухнувших откосов. Большие потери и разрушения были на третьем и пятом бастионах, на Камчатском люнете.

Огромное количество убитых и раненых. Не хватало орудийной прислуги, снарядов, пороху. К концу бомбардировки в Севастополе остался только неприкосновенный запас снарядов на случай общего штурма. Но нужно было выстоять, во что бы то ни стало выстоять в этом ужасающем грохоте, сорвать неприятелю с таким усердием подготовленный штурм…

Колька шёл по дороге к палаточному городку. Мимо катились телеги и, обрызгивая грязью, проносились всадники. Он посматривал через бухту на Городскую часть, но что-то удерживало его - не хотелось переезжать, какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом теперь у лее навсегда.

Он бродил между разбросанными палатками и жалкими «фурлыгами», собранными из гнилых досок и кусочков фанеры.

Начало темнеть. Бомбардировка, как обычно, к вечеру стихла. Где-то рядом послышалась музыка - сюда давно уже перебрались торговцы с южной части и открылась ресторация для офицеров. Какая-то женщина с громадными ручищами остановилась перед Колькой.

–  Ты чей, откуда?

Мальчик угрюмо посмотрел на неё и промолчал.

–  Айда к нам, в фурлыгу, с моим отродьем развеселишься!
– густым басом пророкотала женщина и потащила Кольку в одну из хибарок.

Трое ребят, один чуть постарше другого, сидели на соломе. Сгорбленная старуха раскладывала на одеяле жалкую пасхальную еду.

–  На вот, держи, - женщина протянула Кольке кулич.
– Не наешься, так хоть согреешься.

–  Дитю на пасху деться некуда - вот свет перекуролесился!
– прошамкала старуха.

–  Антихристы проклятые! Ведь это в кои времена сошлось, чтоб у нас и у них пасхальная неделя- в один час, а вот же гнева господнего не побоялись - палят и палят, ироды!

Женщина с большими ручищами, верно, дочь этой старухи, грозно взглянула на мальчишку:

–  Ешь, ешь, говорю! Ну?

Колька поблагодарил одними глазами и начал жевать серый твёрдый кулич. Старуха, поправив огарок свечи, продолжала монотонно, не обращая ни на кого внимания, словно пророчествуя:

–  Вовеки не уходил супостат с земли нашей, чтоб разбит не был. Потому как земля русская такой орех, который ничьим зубищам не раскусить! И на сей раз не видать ему победы, сколько б кровушки христианской не пролилось!..

С того берега вяло доносилась канонада. Где-то рядом бесшабашно наяривала гармоника. И Кольке неожиданно захотелось разреветься, громко, навзрыд.

Его уложили спать вместе с тремя малышами. Старуха потушила свечу, но продолжала сидеть посредине палатки. Троица поворочалась и заснула. Колька лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к раскатам бомбёжки. Она гудела однообразно и приглушённо, и когда изредка доносились глубокие вздохи, мальчик вздрагивал, словно от боли. Он подумал, что впервые за последние полгода засыпает недосягаемым для вражеских бомб. И это было так странно, так непонятно…

Проснулся он засветло. Посреди палатки всё в той же позе сидела старуха, словно и не ложилась вовсе. Рядом ещё похрапывала женщина с густым басом. Мальчик встал, перешагнул через неё. Старуха подняла голову. Он хотел было шёпотом поблагодарить за гостеприимство, сказать, что ему пора, но старуха опередила мальчика, кивнула головой и вместо «прощай» указала рукой на выход.

Было странно тихо. Только изредка со стороны бастионов раздавались выстрелы.

Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, словно сопротивляясь чему-то, пошёл вниз, к переправе.

На десятый день бомбардировка стихла. Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом.

–  Ка-а-му на Северную!

–  Ваше благородие! А ваше благородие! Мово там не встречали?

–  Как трахнуло его, сердешного…

Колька поспешил выбраться из этого гама на пристанскую площадь. Но тут было нисколько не тише. В басовитые голоса взрослых вплетались визгливые мальчишескиё:

–  Ну, и уродствие!

–  Глянь, глянь, ноздрёю сопит!

Привлечённый возгласами, Колька подошёл ближе и увидел, что мальчишки дразнят верблюда. Диковинное животное с влажным хлюпающим носом приводило ребят в восторг. В другое время Колька и сам был бы не прочь позабавиться, но сейчас вид верблюда вызвал в нём щемящую боль, он с трудом сдержал себя, чтоб не разреветься. Вот точно такие же верблюды тащили на Северную сторону тяжело гружённые, сочащиеся кровью мажары с убитыми…

Мальчишка пошёл прочь от ребят. Перепрыгивая через кучки ядер, обходя спящих на земле солдат, Колька, наконец, выбрался на улицу, примыкавшую к Приморскому саду.

Солоноватый бриз доносил сюда звуки музыки, шарканье подошв танцующих и смех.

Совсем мирное время! Как будто и не было вовсе адской бомбардировки, как будто не было стонов и проклятий раненых, как будто не был убит отец…

Мальчишеские глаза застилает обида. Никому нет дела до него и до его горя!..

Колька смутно понимает, что на площадке танцуют те самые матросы, которым завтра идти на укрепления врага, в ночную вылазку, которым мытарствовать в вонючих окопах и землянках и которые, быть может, никогда больше уже не придут сюда. Но всё-таки!.. Он понимает, что девичий смех, который так раздражительно звонок, быть может, завтра или даже сегодня обернётся слезами. Но они смеются сейчас, когда отец там, на Северной!..

В весёлую музыку полкового оркестра вплетаются звуки траурного марша. Из церкви напротив выносят розовые гробы - это хоронят офицеров.

Тёплый апрельский ветерок - колышет приспущенные знамёна и хоругви. Траурный эскорт подходит всё ближе и ближе. Вот уже совсем примолкли вальсы и польки, их словно вобрал в себя торжественно-печальный похоронный марш.

Пропустив процессию, мальчик зашагал дальше. Он и сам ещё не знает, куда идёт и зачем. На четвёртый бастион? Но к кому?! Отца - нет. Мудрый Евтихий Лоик - ранен. Нет и лихого флотского барабанщика Ивана Ноды, и справедливого командира Забудского - его снова отправили в госпиталь. Никого нет из тех, кто стал парнишке родным и близким…

Мальчишка выходит на Морскую. Улица забаррикадирована. Стоят маленькие мортирки.

Какой-то матрос даёт пояснения ребятам. Те словно намагничены пушками.

Удивление, восторги, присвистывание!.. Колька переходит на другую сторону улицы.

Отвращение закипает в нём к этим разговорам об орудиях, о бомбардировках, атаках… Он с неосознанной злостью думает о тех, кто может восторженно говорить про войну.

«Кому, зачем это нужно, чтоб на свете не жил Корнилов, Суббота, отец?.. Как было весело играть в войну и как тоскливо и горестно на настоящей!..»