Мальчишки, мальчишки...
Шрифт:
Но уже когда сидел в зале и слушал выступающих перед ним, почувствовал страх. Потом — панику. А идя по вызову на трибуну, и вовсе плохо ступал вдруг онемевшими ногами.
Трибуна была высока для него — только стриженая макушка, глаза да нос-пуговка высовывались из-за нее. Пашка встал, помотал головой, шумно выдохнул:
— Ф-фу!
Изо всей силы стукнул ладонью по наклонной досочке трибуны.
— Так сказать!
Покашлял, держась за кадык. Зачем-то поклонился.
— Выражаясь буквально! Эк-гм! Допустим, я на сборке. Собираем полковушечку. За это нам благодарность. Эк-гм! Это если хорошо. А
— Ну и речу-угу ты закатил! — сказал Валька, когда он вернулся на место. — Прямо соловей-пташечка. Век бы тебя слушал!
— А что, а что? — завертелся Пашка.
— Не слушай его, Павлик, — стала успокаивать его конопатенькая Фаюшка. — Хорошо, хорошо все сказал.
Пашка оглянулся на Зою. Она хоть смотрела в его сторону, но столько презрения было у нее на лице! Пашка надулся, нахохлился. Даже грамота, врученная ему на слете, не исправила настроения.
«Погоди ты! — думал он. — Цыпа-дрипа!»
При первом выдавшемся случае он пришел к Фаюшке в цех, к ее станку. Отпросился на пятнадцать минут у мастера.
— Фай, Фаюш!
Она наклонила голову:
— Чего?
— Ой, Фаюш, я какую книжку недавно прочитал!
— Про что?
— Интересно. Там одна бедная девушка это… полюбила богатого человека. Он, кажется, князь был. Или граф.
— Ойё! — Фаюшка выключила станок, потащила его в сторонку. — Ну-ну?
— И вот она его любит. А у нее, понимаешь, есть ребенок. Конечно, незаконный. Дочка. И еще, кажется, мальчик. И вот граф посылает сыщика, чтобы узнал, что у нее было в прошлом…
— Дашь почитать? — выпучив глаза и тряся веснушками, визгнула Фаюшка. — Дашь, дашь, дашь почитать?!!
И вдруг — отлетела в сторону, развалила горку деталей и шлепнулась на пол. Это пролетевшая мимо Зойка толкнула ее изо всей силы.
— У, выдра! — заругалась Фаюшка, поднимаясь. — Бегает как дикая. Руку вот ушибла.
А остановившаяся Зойка похожа была на разъяренную рысь. Тяжело дышала, фыркала, кричала:
— Точит тут лясы со всякими посторонними! Вот я мастеру-то нажалуюсь, будешь знать! Люди работают, а они — разлюбезничались, глядите-ко!
Пашка же по дороге в свой цех довольно похмыкивал:
— Тэкс-тэкс-тэкс… Тэкс-тэкс-тэ-экс-с… С пр-рабоиной в бар-рту-у…
Весной на Каме вытаивают застигнутые льдом бревна. Их вылавливают из воды, складывают на берегу. Но сложить — одно дело. Бревно надо еще и распилить, порою расколоть, только тогда оно станет полезным людям материалом. Большие бревна пилят на лесопилке механической пилой-циркуляркой, а не очень толстые — вручную.
Где взять для этой распилки людей? И на основном-то производстве не хватает рабочих.
В середине апреля начальник участка Спешилов сказал:
— Пал Иваныч, тебе шабашка сегодня есть. Дуй-ко после смены на лесобиржу, надо там с дровами помочь разделаться.
Дуй так дуй. Не впервой: и так приходится задерживаться очень часто — если не в своем цехе, так в другом месте — пошлют, вот как на эту лесобиржу, и идешь, работаешь.
На этот раз Пашке особенно «подфартило»; мастер лесобиржи поставил его
старшим над полутора десятками женщин, собранных так же, после смен, из разных цехов, сказал, каких и сколько дров надо распилить, и ушел.Только ушел мастер — бабы сели на бревна и сидят. Даже не глядят на пилы. Не хочется им больше работать. Устали. Еще и день такой — серый, мозглый, совсем не весенний. А у каждой из женщин свои заботы, свои дела, свои горести: у кого дети дома, ждут мамку, у кого муж на фронте, у кого сын, брат, кто-то уже получил похоронку на близкого человека… Ни платьев тебе, в которых так хочется походить перед людьми, ни веселых голосов кругом, ни праздников… А годы-то идут.
И вот сидят все, пригорюнились, жалуются друг другу. Заголосил уже кто-то тоненько:
Как на кладбище ЕгошихинскомОтец дочку зарезал свою…Вдруг как все заревут! В голос, громко — словно прорвалось все горе, хлынуло наружу.
Что Пашке делать? Хоть сам реви с ними. Ходил, ходил между ними, уговаривал:
— Ну-ко замолчите! Ну-ко прекратите! Кто работать-то будет? — никакого действия.
Что им Пашка! У них у многих дети старше его. Ох, лешак задери! Ну, ладно…
Вышел Пашка на чистое место, руки в бока, и давай прищелкивать каблуками:
То-пор, рукавицы, рукавицы да топор,То-пор, рукавицы, рукавицы да топор,То-пор, рукавицы, рукавицы да топор!..Примолкли бабы, глядят на Пашку. Вот кое-кто уже и улыбается, и притопывает ногой. А он пошел вприсядку:
То-пор, рукавицы, рукавицы да топор,То-пор, рукавицы, рукавицы да топор!Первой встала с бревна толстая сырая Устинья:
— Ну-ко, Павлик, дай я с тобой пройду! — И побежала вокруг Пашки ходко и плавно.
То-пор, рукавицы…Женщины раскраснелись, подпевают, хлопают в ладоши:
— Жги, жги ее, Павлик!
— Не беспокойсь, Устинья ему не спустит, они с мужем, бывало, всю слободу переплясывали.
Устинья прошла несколько кругов, остановилась:
— Ну, хватит!
Остановился и Пашка.
— Беремся, бабы, за пилы! Работать надо. А тебе, Павлик, спасибо. Всю войну я сейчас с тобой забыла. Доброго тебе здоровья, сынок.
Разбирая пилы и расходясь, женщины говорили Пашке:
— Ну и Пал Иваныч! Ну и певун, ну и плясун ты у нас!
— Разве плохо? Гли-ко, как нас встряхнул.
— Разревелись, право. Слезами-то разве чему поможешь?
— Оно так, ну, а всё ж-ки легше делается.
— Дай тебе бог, Павлик, хорошую девушку, такую же певунью да плясунью.
Хорошо поработали! И расходились без давящего раздражения, которое оставляет порою тяжелый, не требующий никакого ума труд. Мастер, принимавший работу, остался доволен, сказал, что попросит выписать на всех хоть пару кубов за то, что ударно потрудились. Тоже не последнее дело! Дрова всем нужны.