Мальчий бунт

Из-под полога Поштенновых послышался зевок, и Поштеннов лениво сказал:

— Щербаков, слезай назад: я твою бабу буду бить, а ты мою лупи — идет?

— Идет. Слезаю… Держись, Дарья! Хо-хо-хо!

Бабы пришипились… В камере настала тишина. Щербаков шопотом спросил Шпрынку:

— Думаешь?

— Думаю, дяденька.

— Чего?

— Как же мы бунтовать будем. Ружьев-то у нас нет…

— До ружьев еще далеко, малый. Мирный бунт будет. Без драки.

— Без драки скушно. А на Новой Канаве в Питере мальчики бунтовали?

— Как же! С задних мальчиков и началось. Кэниг, хозяин тамошней мануфактуры, рассчитал разборщиц пыли — хотел пыль^[1] разбирать мальчиков заставить. Ну, они взбунтовались. К ним средние приклеились. А к мальчикам прядильщики присучились — и пошло. Без мальчиков никак нельзя было. Там народ боевой. Они и фискалов ловили.

— Какие фискалы?

— Фискалы — это, брат, — такие нахалы. «Я, — говорит, — за народ трудовой», а как услыхал про хозяев разговор — кричит: «Городовой! — бери его, он вор». Ходят по трактирам, где народ сидит всем миром, слушают, где вздохнут про горькую участь — ну и пожалуйте в часть. Ну, разобрал, кто есть фискал?

— Чего же с ним сделали мальчики?

— Наши скоро раскусили в чем дело — стали примечать. Мальцы придут в трактир и спрашивают: «Есть фискалы?» — «А вон глушит сивуху — а сам к нам тянет ухо». Мальчишки его: «Пожалуйте, барин, бриться». Он туда-сюда: «Я, — говорит, — друг свободного труда и за вас готов с полицией подраться». — «В таком разе пожалуйте кататься!» Выведут его на берег канавы. А берега у Новой Канавы^[2] крутые, ребятишки раскатали на санках и ледянках, горки поливные. Ну, обваляют фискала в снегу, как пылкого судака, да и пустят под гору чудака. Народ стоит, хохочет, а он кудахтает, как кочет, раза два кувырнется, встанет, отряхнется, да и пошел докладывать в часть — какая с ним приключилась страсть.

— А у нас, дяденька, есть фискалы?

— Должны быть. А если нет, учредят.

— Пымаем, накладем по первое число.

— Смотри: невиновного человека не повреди. В заворошке от страха чуть не каждый подозрителем смотрит…

— Чего нашептывашь, арестант, чего нашептывать? Ни днем, ни ночью от вас покоя нет, — опять заворчала снизу из-под полога мать Шпрынки, — не верь ему, Ванюшка, сочинитель он…

Поштеннов из-под полога, зевая, спросил…

— Анисимыч, ты что же не спущаешься оттуда мою бабу бить?..

— Хо-хо-хо! — засмеялся Щербаков: — как же я буду твою бабу бить, коли моя-то молчит…

— Должно, заснула…

— Я тебе засну. Я все слышу, — отозвалась баба Щербакова. — Господи, чтобы хоть до праздника бунт сделать — уж бы и побунтовали и праздник справили. Говорили бабы — надо до Рождества бунт делать, все равно контора ордер срезанный, почитай, всем давала: разгуляться не на что было.

— Оно и лучше: кто выпил — опохмелиться нечем. С похмелья народ злее, а кто не погулял, от завидков зол. Ну и дела будут! — мечтательно сказал Поштеннов, — до точки довели народ вычетами. Дела!

— Да, дела! — подтвердил строго Щербаков и замолчал.

3. Просонки

Притих и Шпрынка, слушая ночную тишину. Под окнами прошел с колотушкой, тихо ею побрякивая, сторож. На левой стене стучали маятником «ходики» Щербаковых. На правой — стучали маятником «чоканцы» Паштенновых. Шпрынка ясно видел картинку на лбу у часов Анисимыча — букет из роз и на своих: — замок с башнями на крутой горе, а под горой на травке пастух играет на свирели. Часы порой будто сговаривались итти враз и тогда стучали в такт, потом наступал разнобой — будто ходики пытались обогнать чоканцы, поссорясь с ними, но потом бросали затею и опять шли с товарищем в ногу. Шпрынка пошептал под тиканье часов:

— Наши часы лучше! Наши часы лучше!

Стало совсем тихо. Все в камере лежат, молчат, как мертвые и будто не дышут. Шпрынка слышит, что под чоканцами над столом тикают папанькины часы — серебряные, анкерные на двенадцати камнях! С серебряною шейной цепью. У Щербакова часов карманных нет. Перекати-поле! Студент! Сибиряк. В ссылке был — до часов ли там! Из соседней комнаты за стеной тускло слышно и справа и слева тоже маются ходики и чоканцы. В каждой комнате по две семьи живут и у каждой семьи свои стенные часы. Напрягая слух и раскрыв глаза, Шпрынка старается уловить тиканье часов по ту сторону коридора и в других этажах казармы, и слышит, как в ушах буйно бьется кровь: ум, ум, ум! Шпрынка приподнялся, посмотрел через край палатей, что за чудо: и у Щербакова на стене туфелька, вышитая бисером, и в ней часы, цепочка свисла. Тикают часы в лад с часами Поштеннова: без разнобою! Зачем столько на стене часов! Тикают, тикают, и все ночь… Хорошо бы, если б вдруг все часы сразу прыгнули, и настало утро!..

— Ишь, разоспался, лодырь, — не дозовешься, вставай, беги за кипятком.

И Шпрынка слышит обычный скребущий стук по доскам палатей: это мать старается достать снизу ноги Шпрынки кочергой. В роде этого, она кочергой шарит меж стеной и сундуком, пугая мышь, когда та скребется и грызет там и уж очень надоест. Шпрынка подбирает ноги — свернулся в комочек мышью, но кочерга тянется, достала, зацепила, тащит:

— Вставай, поросенок. У меня тесто уходит.

— Вон оно что! У Щербаковых пироги — ну и у нас тоже — не задавайтесь больно… Неужто утро? Утро, светло.

Шпрынка скатился с полатей, нахлобучил шапку, схватил чайник свой и Щербакова и побежал к кубу за кипятком. Смотрит, а в коридоре у стены на корточках вряд сидят Батан, Мордан, Приклей, Вальян, — пришли уж?!

— Тебя дожидаем.

— Чего вы ни свет, ни заря. Еще «вкобедне» не звонили… Я только встал.

— Ну? Здоров же ты спать. А народ-то к вам когда сберется?

— После Ердани. Что, братцы, мне ночью «студент» рассказывал… И ах!

— Ну?

— Всю ночь мы с ним про бунты говорили. Придется нам посматривать и как фискалов увидали — по шапке раз!..

Вдруг шапка слетела с головы Шпрынки. Он копнул носом от подзатыльника:

— Ты зачем пошел, а? — грозно прикрикнула мать, — за кипятком пошел? И уж товарищей нашел?

Шпрынка подхватил шапку и, гремя чайниками, побежал по коридору.

— Братцы! Я сейчас!..

— Ладно! Мы вкобедню что ли пойдем пока что… В церкве погреемся.

Шпрынка нацедил из крана куба воду, семеня ногами, изгибаясь под тяжестью двух огромных чайников, побежал назад. Из носиков обоих чайников, вместе с паром — это надо уметь! — чуть поплескивал кипяток, выписывая вавилоны по снегу.

— Принес.

Сели с отцом чай пить на сундуке. А напротив на сундуке же — Щербаков с племянницей. Столы заняты — бабы стряпают, мужей корят и меж собой перекоряются.

— До обедень чай пьют! Безбожники. На Ердань-то хотя бы сходили!

— Пускай сходят, хоть вонь пронести…

Шпрынке кажется после сна, что камера, где они живут со Щербаковыми, разделена вся вдоль зеркалом и то, что стоит вдоль стены у Щербаковых, только отражение того, что поставлено вдоль стены у Поштенновых: там иконы — здесь иконы, там лампадка — здесь лампадка, там стол и тут стол, сундук — сундук, кровать — кровать. Чайник — чайник. Стряпают — стряпают. Ругаются — ругаются. Тут Дарья — там Марья. Тут папанька — там Анисимыч. Только серебряных карманных часов у Анисимыча нет: «Это мне приснилось. Где ему, арестанту!». Тут я — там Танька. Ну, это не похоже. А, може, это зеркало кривое да темное.