Маленькая балерина

Взмывали вверх голоса. Пели о величье. О силе. О славе, которую уже не может вместить земля.

Чары этой музыки способны были выжать на глазах гордые слезы. И маленькая чувствовала их, и гордилась, что она только часть той силы, которая влечет людей к этому человеку. К самым вершинам мажора взлетали голоса. Песня билась в стены и потолок.

Гремел языческий хорал.

Маленькая способна была сейчас броситься к нему, чтобы в едином крике выкрикнуть свою любовь.

Гремел хорал.

И потому она совсем не удивилась, когда хор умолк и вся толпа, все-все, кто заполнял партер, бросились к ложе.

Крики восторга слились в рев, нет, не в рев, в стон, который вырывался из сотен грудей, как из груди одного человека. Воздетые руки, запрокинутые головы, ладони, дрожащие в воздухе. И надо всем этим стон восторженных выкриков.

Она не сразу поняла то, что случилось дальше. Навстречу бегущим к ложе встала цепочка людей в серых костюмах.

Наэлектризованная музыкой, охваченная массовым психозом толпа налетела на нее.

Рев. Крики. Слезы восторга.

Должно быть, слезы восторга и порыв не были предусмотрены инструкциями. Возможно даже, люди в серых костюмах испугались. Они, которые сеяли страх перед покушениями, сами наконец поверили в свой призрак. Среди ликующей толпы мог найтись один с "пушкой" в кармане. Взрыв энтузиазма мог быть опасен.

Маленькая поняла это потом. Сейчас она только видела сквозь свой глазок руки, протянутые к ложе.

И потому она не поверила своим глазам, когда увидела, что цепочка серых начала теснить устремившихся к ложе людей.

Передние, возможно, и рады были остановиться, но сзади напирали другие. Крик восторга катился над головой. И тогда серые, поняв, видимо, что сдержать натиск будет трудно, принялись толкать, потом бить передних, отгоняя их назад.

Начали беззлобно, но потом запах драки ударил в нос.

Передние недоуменно кричали, закрывались от ударов, но их крики терялись в общем вопле восторга.

"Сейчас он заступится, — волновалась маленькая, — сейчас он скажет. Он не может смотреть на это".

Она видела брезгливую складку под его усами, знала, что он сейчас… сейчас прекратит эту безобразную сцену.

Маленькая закрыла на минуту глаза, а когда снова приподняла пушистые ресницы, его не было, он исчез из ложи.

Но люди не видели этого. Крик рвался из глоток, и неизвестно было, отчего вопят передние: от боли или от восторга. Непонятно было, отчего текут по их лицам слезы: от энтузиазма, или, может, от того, что их бьют.

И тогда маленькая, чувствуя, что случилось непоправимое, что весь ее мирок любви к этому человеку дал трещину, вдруг сжала ладошками виски и разрыдалась так горестно и безутешно, как можно рыдать только на заре юности, когда жизнь впервые обидит тебя.

Она плакала в уголке так, словно душа ее разрывалась на куски. И это было действительно так. И по-настоящему ужасно было смотреть на ее мокрые ресницы. Она плакала об этих людях, о нем, умершем в ее сердце, о Витьке, который так мучается. И о себе плакала она, о своей доверчивости и чистоте.

Содрогаясь в рыданиях, она почувствовала спиной чей-то внимательный взгляд и обернулась.

Сторов стоял неподалеку и смотрел на нее холодными жесткими глазами. Стоял и смотрел, больше ничего.

Но она не могла удержаться и плакала, и это было как прощание с юностью.

Сторов смотрел на нее ледяными прозрачными глазами. Потом странная, впервые за все время, что она его знала, улыбка расщепила его узкий, как щель, рот. Расщепила и угасла.

– Иди, девочка, — сказал он, — иди. Тебе нельзя смотреть на это. Это не для твоих глаз. Иди в уборную, выплачься там… Ну!

Она повернулась и пошла, как раненая, чувствуя спиной холодный взгляд его глаз.

Рев радости и восторга стоял в зале.

А в пустой уборной горько плакала, положив голову на гримерный стол, маленькая балерина, которая перестала быть маленькой.

Рыдания глухо отдавались в пустой комнате.

… В октябре сорок первого, через полтора года после этих событий, она добровольно пошла на фронт и героически погибла во время атаки ополченцев на танки.

Мина взорвалась слишком близко от ее маленького сердца.