Маленькие Боги

* * *

И Брута остановился перед огромными дверями, на виду у толпы и ворчащей стражи. Квизиция имела право задержать любого, но стражники могли лишь предполагать, что случиться с тем, кто осмелится схватить архиепископа, особенно столь недавно попавшего в милость Пророка. Просто знак, шептал Брута в пустоте своей головы. Ворота вздрогнули и стали медленно открываться. Брута шагнул вперед. Он не совсем осознавал происходящее, как-то обрывочно, не так, как воспринимают нормальные люди. Одна часть его сознания все еще была в состоянии наблюдать за состоянием его собственных мыслей и думать: «Пожалуй, Великие Пророки чувствовали себя так все время». Тысячи внутри Святилища в недоумении оглядывались вокруг. Хоры Меньших Ясмей смолки посреди песнопения. Брута двинулся, поднимаясь по проходу, единственный во всей вдруг растерявшейся толпе, у кого была цель. Ворбис стоял в центре святилища, под куполом. Стражники бросились было к Бруте, однако Ворбис сделал плавный, но недвусмысленный жест. Пробил Брутин час. Тут был посох Оссори, плащ Аввея и сандалии Сены. И, поддерживая купол, стояли массивные статуи первых четырех пророков. Он никогда не видел их прежде. Он слышал о них каждый день своего детства. И что они значили теперь? Ничего. Ничто не имеет значения, если Ворбис – Пророк. Ничто не имеет значения, если Ценобриархом был человек, который в глубинах своей головы не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Он подозревал, что жест Ворбиса не только сдерживал стражников, хотя они и окружили его живой стеной. Он еще и наполнил святилище тишиной. В которой Ворбис заговорил. – А, мой Брута. Мы обыскались тебя. И вот теперь даже ты здесь… Брута остановился в нескольких шагах. То…что бы это ни было… что толкнуло его войти, исчезло. Теперь все, что было, был Ворбис. Улыбающийся. Та, все еще способная мыслить часть его сознания, думала: «Тебе нечего сказать. Никто не будет слушать. Никому нет дела. Ну, расскажешь ты людям об Эфебе и Брате Мардаке, и о пустыне. Это не будет фундаментальной истиной. Фундаментальная истина. Вот чем держится мир, вместе с Ворбисом. Ворбис сказал: «Что-нибудь не так? Ты хочешь что-то сказать?» Черные-на-черном глаза заполнили мир, как две бездны. Брутин разум покорился и брутино тело взяло верх. Оно потянуло его руку и подняло ее, на глазах у рванувшихся вперед стражников. Он увидел, как дернулась щека Ворбиса, и улыбнулся. Брута остановился и опустил руку. Он сказал: «Нет, не хочу.» Тогда, в первый и единственный раз, он увидел Ворбиса в ярости. Прежде дьякону случалось разозлиться, но это контролировалось разумом, включалось и выключалось по мере надобности. Но то, что было сейчас, было иное, неконтролируемое. И это лишь на мгновение вспыхнуло в его глазах. Когда на нем сомкнулись руки стражников, Ворбис шагнул вперед и похлопал его по плечу. Он на секунду заглянул Бруте в глаза, а потом сказал мягко:

– Избейте его до полусмерти, и пусть жар сделает остальное. Ясмь начал было что-то говорить, но замолк, увидев выражение лица Ворбиса. – Сейчас же.

* * *

Мир тишины. Ни единый звук не доносится сюда, кроме шороха ветра в перьях. Отсюда сверху мир кажется круглым, опоясанным лентой моря. Видно все от горизонта до горизонта, солнце кажется ближе. И вот, глядя вниз, глядя на фигурки……внизу среди ферм на краю пустыни…… на небольшом холмике……маленький нелепый куполок… Ни звука, лишь свист ветра в перьях, когда орел складывает крылья и падает камнем вниз, и свет сходится клином на крохотном движущемся пятнышке, на котором сконцентрировано все внимание орла. Ближе и……когти выпущены……цап……и вверх…

* * *

Брута открыл глаза. Его спина всего-лишь была в агонии. Он давно привык выключать боль. Его распялили на поверхности чего-то, его руки и ноги были прикованы к чему-то, чего он не видел. Небо вверху. Возвышающийся фасад святилища с одной стороны. Немного повернув голову, он у видел примолкшую толпу. И коричневый металл железной черепахи. Он чувствовал запах. Кто-то только что затянул оковы на его руках. Брута взглянул вверх, на инквизитора. Ну, что он там должен сказать? А, вот. – Черепаха Движется? – пробормотал он. Человек усмехнулся. – Не эта, дружище, сказал он.

* * *

Мир кружился под Омом, пока орел поднимался на панцеребойную высоту, а его разум был объят экзистенциальным ужасом оторванной от земли черепахи. И мыслями Бруты, ясными и четкими в непосредственной близости от смерти… Я лежу на спине, становится все жарче и жарче, и скоро я умру… Осторожно, осторожно. Собраться, собраться. Это может случиться в любую секунду… Ом вытянул свою длинную костлявую шею, вгляделся в тело прямо над собой, выбрал то, что он надеялся, было примерно тем, чем нужно, просунул нос сквозь коричневые перья над когтями, и цапнул. Орел сморгнул. Ни одна черепаха никогда за всю историю не делала ничего подобного ни с одним из орлов. Мысли Ома проникли в маленький серебристый мирок орлиных мозгов:

– Мы ведь не хотим обидеть друг друга, верно?

Орел сморгнул еще раз. Орлы никогда не развивали большого воображения или предвидения, свыше представления о том, что черепаха разбивается, если ее сбросить на камни. Но у него начала вырисовываться мысленная картина того, что случится, если отпустить тяжелую черепаху, по-прежнему нежно стискивающую весьма существенную часть его тела. Его глаза увлажнились. Новая мысль прокралась в его мозг. – Теперь. Сыграешь, ох, в мячик со мной, я сыграю…в мячик с тобой. Понял? Это важно. Вот что я собираюсь сделать… орел стремительно поднялся в струях горячего воздуха с раскаленных скал и устремился в сторону далекого сияния Цитадели. Ни одна черепаха прежде не делала этого. Ни одна черепаха во всем мультиверсуме. Но ни одна черепаха никогда не была богом, и не знала неписанного мотто Квизиции: Cuius tecticulos habes, habeas cardia et cerebellum. Когда все внимание приковано к твоему захвату, сердца и мысли никуда не денутся. Урн протолкался сквозь толпу, Фергмен тащился следом. Это является одновременно и силой, и слабостью гражданских войн, по крайней мере в начале: все одеты в одну и ту же униформу. Много легче находить врагов, когда они носят другие цвета, или по крайней мере говорят со смешным акцентом. Их можно, скажем, обзывать «гуками». Это упрощает дело. – Эге, подумал Урн. – Да это же почти философия. Жаль, что я скорее всего не доживу, чтобы рассказать об этом кому-нибудь. Большие ворота были приоткрыты. Толпа молчала и была чем-то поглощена. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, а потом взглянул вверх на солдата около него. Это был Симони. – Я думал… – Она не работает, горько сказал Симони. – А вы…

– Мы все сделали! Что-то сломалось!

– Это все здешняя сталь, сказал Урн. – Связующие узлы, работающие с детонацией… – Да какая теперь разница? – сказал Симони. Унылый голос, которым это было сказано, заставил Урна взглянуть туда, куда были обращены глаза толпы. Там была еще одна железная черепаха – точная модель черепахи, посаженная на что-то вроде жаровни из металлических полос, в которой пара инквизиторов все еще раздувала огонь. А на спине черепахи, прикованный цепями, лежал… – Кто это?

– Брута. – Что?

– Я не понимаю, что происходит. То ли он ударил Ворбиса, то ли нет. Или что-то еще. В любом случае, привел его в ярость. Ворбис остановил церемонию, прямо здесь и сейчас. Урн взглянул на дьякона. Еще не Ценобриарха, ибо он еще не был коронован. Среди Ясмей и епископов, нерешительно топчущихся у открытых ворот, его бритая голова сияла в утреннем свете. – Тогда давай, сказал Урн. – Что?

– Берем лестницу и спасаем его!

– Их здесь больше, чем нас. – сказал Симони. – А разве не так всегда и бывает? Ведь их не стало сказочно много только потому, что они схватили Бруту, верно?

Симони схватил его за руку. – Рассуждай логически, можешь ты это? – сказал он. – Ты же философ, верно? Посмотри на толпу. Урн посмотрел на толпу. – Ну?

– Им это не понравится. – Симони повернулся. – Слушай, Брута все равно умрет. Но так это будет что-то значить. Люди, в глубине души, не понимают, всю эту трепологию о форме мира и всех прочих вещах, но они запомнят, что Ворбис сделал с человеком. Так? Мы сделаем смерть Бруты символом для людей, ты что, не понимаешь?

Урн поглядел на далекую фигурку Бруты. Он был обнажен, за исключением набедренной повязки. – Символом? – сказал он. В горле у него пересохло. – Так надо. Он вспомнил, как Дидактилос говорил, что мир – забавное место. И, подумал он отстраненно, так оно и есть. Здесь люди, зажаривая кого-то до смерти, оставляют ему, приличия ради, набедренную повязку. Надо смеяться. Иначе сойдешь с ума. – Знаешь, сказал он, поворачиваясь к Симони. – Теперь я знаю, что Ворбис – это зло. Он сжег мой город. Так и Цортеанцы поступали так же время от времени, а мы жгли их города. Это просто война. Кусочки истории. И он лгал, мошенничал и тянулся к власти, и множество людей поступают точно так же. Но знаешь, в чем разница? Знаешь, что это?

– Конечно, сказал Симони. – То, что он делает с…

– То, что он сделал с тобой. – Чего?

– Он превращает людей в подобия себя. Хватка Симони напоминала тиски. – Ты сказал, я становлюсь, как он?

– Когда-то ты сказал, что зарезал бы его, сказал Урн. – А теперь ты говоришь, как он… – Хорошо, мы бросимся на них, а потом? – сказал Симони. – Я уверен в… сотни четыре будет на нашей стороне. Я подам сигнал и несколько сотен наших нападут на тысячи их? Он в любом случае умрет, и мы вместе с ним? Что это даст?

Лицо Урна посерело от ужаса. – Ты что, действительно не знаешь? – сказал он. Кое-кто из толпы с любопытством поглядывал него. – Ты не знаешь? – сказал он.

* * *

Небо было голубо. Солнце пока не взошло достаточно высоко, чтобы превратиться в обычный для Омнии медный шар. Брута снова повернул голову к солнцу. Оно было где-то на ширину себя над горизонтом, но если верны теории Дидактилоса о скорости света, в действительности оно садилось, где-то в тысячах лет в будущем. Его заслонила голова Ворбиса. – Уже горячей, Брута? – сказал дьякон. – Тепло. – Я сделаю теплее. В толпе начались беспорядки. Кто-то кричал. Ворбис не обратил внимания. – Ничего не хочется сказать? – сказал он. – Нет? Даже никакого проклятия?