Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

— В ресторан? — оборачивается Мотька. Зеленые его глаза светятся; это значит, что он на все решился и ничего не боится.

Толстая, прямо необъятной ширины шуба поднимается по ступеням к широко распахнувшейся зеркальной двери.

Мы — за ней. Иногда не так уж плохо быть маленьким.

Зал заставлен круглыми столиками. Они отражаются в паркете, в зеркальном потолке и зеркальных стенах; кажется, что и сверху и снизу, со всех сторон — еще и еще залы с бесконечными рядами столиков.

Официант в черном фраке, с подносом на вытянутой руке, птицей, едва касаясь носками пола, несется мимо, ловко наклоняясь на повороте; тогда виден улыбающийся поросенок на подносе, селедка с петрушкой во рту, бутылка с серебряным горлышком, икра в крохотном, словно игрушечном, ведерке со льдом.

Официант выпрямляется, и поднос уплывает.

Под потолком качается люстра с разноцветными подвесками. На круглой сцене, покрытой пушистым зеленым ковром, стоит маленькая женщина в странной короткой юбочке из перьев и, прижимая руки к груди, поет:

Ночь надвигается, фонарь качается, И свет врывается в ночную мглу…

Голос ее едва доносится сквозь лязгание вилок, звон стекла, топот ног.

А я, несчастная, торговка частная, Стою озябшая здесь на углу… —

жалобно выводит женщина в юбочке из перьев.

— Просто буржуйка! Ишь ты, «несчастная»! — бормочет Мотька, который заслушался было и теперь сердится за это на себя.

И в ночь ненастную, меня, несчастную, Торговку частную, ты пожалей!.. —

протягивая руки вперед, просит певица.

— «Пожалей»! — не может успокоиться Мотька. — Шалавых нет — жалеть. Тут все буржуи? — оглядевшись по сторонам, еще тише спрашивает он.

— Не знаю…

— Все! — после секундного раздумья решает Мотька. — Смотри, Алешка, за кружкой, как бы не срезали!..

Мы идем между столиками. Оборвав песню, певица по ступенькам сцены спускается, вытаскивает из-за корсажа стотысячную бумажку и кладет в кружку.

— Ты что? Ты буржуйка? — в упор спрашивает Мотька.

Певица смотрит на него серыми серьезными глазами, отрицательно качая головой.

— Честное комсомольское?

— С чего ты взял? — улыбается певица. — Какая я нэпманша? Актриса — это совсем другое дело. А песня… Так разве только в песнях правда?..

— И здоровые же у тебя куры, — заминая неприятный разговор, шепчет Мотька, показывая на юбочку из белых перьев. — Я таких даже никогда не видел.

— Это страусы, — отзывается певица.

Она поднимается на сцену и, положив руку на плечо гармонисту, чтобы тот перестал играть, шагнув к самому краю зеленого ковра, громко говорит:

— Давайте подумаем о тяжелом! Там ведь столько людей без крошки хлеба, прямо на краю гибели!..

Становится тихо. Верно, это и есть «огненные слова», о которых рассказывал Ерохин.

Теперь нас останавливают почти у каждого столика и кладут что-нибудь в кружку.

— Мальчики, сюда! Эй, мальцы! — откуда-то из дальнего угла окликает пьяный голос.

— М-мальцы! Ж-жива!

Гармонист с силой растягивает мехи, начиная стремительную танцевальную мелодию. Танцующие пары заполняют проходы. Мы проталкиваемся между быстро кружащимися шелковыми платьями, синими, серыми и черными пиджаками к крайнему столику, откуда вновь и вновь раздается окрик:

— М-мальчики, сюда!

Вокруг стола, уставленного тарелками с недоеденной закуской, бутылками и бокалами, — четыре стула, три из них пусты — люди ушли танцевать — и только на одном верхом, покачиваясь, как птица, которая клюет зерно, сидит широкоплечий человек в залитом вином сером пиджаке, рыжий, с маленькими без ресниц глазами.

— М-могу все купить, — бормочет он, откидываясь на спинку стула и глядя то на кружку, то на зеленые листы талонов. — Эй, ч-человек! Может Додонов все купить? М-может?

Он делает широкое, неверное движение, сбрасывая локтем бутылку со стола, но даже не оборачивается на звон разбившегося стекла.

— Очень свободно-с, в любое время! — отзывается официант, почтительно замирая, прежде чем с подносом в руках нырнуть в толпу танцующих.

— Слыхал? Додонов все может. Сколько у тебя этих зелененьких, м-малец?

— Шестнадцать миллионов, мгновенно подсчитывает Мотька, недоверчиво глядя на Додонова.

— Д-давай!.. — Он вытаскивает мятые кредитки из всех карманов, кучей громоздя бумажки у края стола, между блюдами с закусками и бутылками. Круглые его глаза без ресниц с непонятной жадностью глядят в одну точку, на Мотькины руки, сжимающие отчетные талоны.

— Ж-желаю рвать. Додонов ж-желает рвать!

— Раньше деньги кладите!

Додонов наклоняется и протягивает вперед руку с толстыми красными пальцами — очевидно, он хочет вырвать талоны; Мотька вовремя отступает, и, потеряв равновесие, Додонов опускается на стул.

— По-купецки, следственно. Товар против денег. Можно и по-купецки.

Смачивая пальцы слюной, он отсчитывает деньги, перекладывая мятые разноцветные кредитки из большой кучи на краю стола в другую, поменьше.

— Миллион. Два лимона. Три лимона шестьсот. Пять миллионов, — мусоля и поглаживая бумажки, вслух считает он, сидя верхом на стуле и мерно покачиваясь. — Семь лимонов. Восемь миллионов.

Играет гармонист, мимо скользят пары танцующих, но мы ничего не видим, кроме толстых, влажных пальцев и шуршащих бумажек.

Отсчитав шестнадцать миллионов, Додонов выхватил у Мотьки талоны, с ожесточением разорвал их на мелкие клочки, швырнул в танцующих и, вздохнув, стал деловито проталкивать деньги в отверстие кружки.

— Что это такое, господа? — раздается у меня из-за спины сердитый голос.

Додонов поднимает голову и, оторвавшись от своего занятия, несколько секунд неподвижно, с усилием вспоминая что-то, смотрит поверх моей головы. Руки его шарят по столу, ощупывают карманы. Рот сжимается, на плоском лице желваками выступают скулы.