Маленькие трагедии большой истории

Мальчик был еще жив. Он только издали выглядел ребенком: вблизи у него было лица старика. Вероятно, он лежал так уже два или три часа, и столько же мать и сестры сходили возле него с ума. Все понимали, что это агония, которая страшно затянулась.

– Уберите их! – велел адъютантам Лей.

Один адъютант поднял и унес девочек. Другой, обхватив правой рукой голову женщины, повернул к себе ее лицо. Лей, опустившись на колени, быстро вложил в полуоткрытый рот ребенка капсулу и ладонями сжал челюсти. И почти сразу ощутил на своей руке долгий выдох облегчения. Он снял куртку, завернул в нее тело и отнес к машине.

– Садитесь на заднее сиденье с детьми, – сказал он женщине. – Я поеду в другой машине и повезу вашего мальчика.

Через час езды их догнали мотоциклисты из связного подразделения 12-й армии и предупредили, что впереди, в миле отсюда, к шоссе вышли русские танки. Они пока стоят, но путь к Рехлину по шоссе перерезан. Аэродром был уже близко; вокруг него дивизия СС намертво держала оборону.

Колонна беженцев продолжала двигаться. Русские танки встали не на самом автобане, а растянулись цепью по полю, перекрыв кратчайший путь на Рехлин между двух рощ. На самом шоссе стояли русские посты, пропуская детей, женщин, стариков. Было ясно, что двухметровых красавцев-адъютантов Лея они едва ли не заметят, как и самого рейхсляйтера.

– Делаем так: возвращайтесь в штаб, оттуда самолетом в Бергхоф, – приказал Лей. – Я один доберусь до Рехлина. Молчать оба! – рявкнул он на побледневших адъютантов. – Быстро в мою машину!

Он перенес тело мальчика в автомобиль, где сидела мать с дочерьми, и, едва не сбив бросившихся наперерез адъютантов, дал газ и направил машину через поле, прямо на цепь русских тридцатьчетверок.

Танкисты с удивлением смотрели на эту мчащуюся к ним по полю машину, ничего не предпринимая. И только, когда «мерседес» остановился метрах в двадцати, с брони спрыгнули двое танкистов с автоматами наперевес.

В «мерседесе» отворилась дверца, как бы приглашая заглянуть внутрь.

Русский майор заметил через боковое стекло только одно женское лицо и подошел ближе. Он увидел эту женщину с остановившимся взглядом, судорожно прижимавшую к себе двух перемазанных кровью девчушек, мужчину за рулем, а рядом укрытого курткой мертвого мальчика с побуревшими от крови голыми ногами в спортивных ботинках. Мужчина медленно повернул голову и посмотрел на русского. Это был странный взгляд – смесь усталости и любопытства.

Майор захлопнул дверцу и махнул своим рукой. Он подумал, что на аэродроме, конечно, есть какая-нибудь медчасть, а эти маленькие девочки в машине, похоже, ранены…

Неподсуден?

«Говорит Ганс Фриче! Говорит Ганс Фриче!» – с этих слов начинались передачи германского радио в течение последних четырех лет Третьего рейха. Шестнадцать миллионов радиоприемников ловили этот знакомый голос с неизменным восхищением и неослабевающими надеждами.

«Если Фриче у микрофона, значит, все пока идет, как должно идти», – говорили себе владельцы этих приемников.

Суть обвинения Фриче в Нюрнберге состояла в том, что он «добивался яростной поддержки режима и таким образом парализовывал способность населения к самостоятельному суждению». По сути его обвинили в «инъекциях лжи», парализующих мыслительную волю нации.

«Проклятые журналюги, что делают – своими пропагандистскими инъекциями парализуют нашу способность самостоятельно мыслить! Бедные мы, невинные жертвы этих акул пера и эфира!» – а так после краха Третьего рейха рассуждали владельцы тех шестнадцати миллионов радиоприемников.

Как будто Фриче сам входил в их дома и сам поворачивал ручки настройки!

Нет, не поворачивал и инъекции делал только тем, кто сам подставлял ему свои… уши. Поэтому по закону оказался и невиновен. Потому так хочется обвинить его вдвойне!

Немецкий обыватель, осуждая Фриче, оправдывал себя. Но проходя испытание за испытанием и становясь немецким гражданином, он медленно, нехотя, с трудом перекладывал вину бывшего кумира на собственные плечи.

Что же это был за человек – Ганс Фриче, главный радиожурналист Третьего рейха? Что было в его голове, когда он своим твердо поставленным голосом не столько зачитывал приказы, сколько декламировал волю Гитлера, которая в них заключалась? Не столько информировал, сколько воспевал мудрость и дальновидность нацистского вождя.

Во время судебных слушаний, посещая камеры арестованных, американский психолог Гилберт как-то спросил Фриче, неужели же он не видел, не понимал того, что видел и понимал весь мир?! «Всем была очевидна эта тактика Гитлера сначала заключать договор, а потом денонсировать его, захватывая одно за другим малые государства Европы до тех пор, пока он уже не окреп настолько, чтобы напасть на государства покрупнее», – сказал Гилберт.

«Теперь я это понимаю, – ответил Фриче, – но тогда не понимал, не мог понимать».

Может быть, вместе со всей нацией Ганс Фриче, слушая Ганса Фриче, парализовал и собственную волю к самостоятельному мышлению?

После вынесения официального оправдательного приговора Фриче просил тюремного психолога Гилберта достать ему револьвер, чтобы совершить над собой приговор неофициальный. Приговор совести?

Незадолго до смерти, в 1953 году, Фриче сам честно ответил на все подобные вопросы.

«Свою совесть, – писал он, – я променял на лучшее – профессионализм. И я достиг в нем высот, в смысле результата, с которых хотел и теперь хочу шагнуть прямо туда, где меня уже не достанут».

Кто «не достанет»? Кого он имел в виду? Не собратьев ли по профессии? Ведь в смысле результатов, то есть – силе влияния на общество, Ганс Фриче действительно достиг беспрецедентных «высот»!

Когда думаешь о Фриче, становится обидно за профессию радиожурналиста. Она ведь прекрасна!

P. S. Позже Фриче все-таки отсидел три года за разжигание антисемитизма и передачу заведомо ложной информации.

Парвус

Жил такой человек по имени Александр Львович. К началу двадцатого века успел окончить университет, стать видным партийцем, попасть на крючок у полиции, побегать от нее «по европам», познакомиться с Лениным и Троцким. В 1905 году бурно участвовал в событиях, вместе с Троцким руководил Исполкомом Совета рабочих депутатов. Был выслан в Туруханск, бежал… В общем, все складывалось в его судьбе обычным образом для человека, признавшегося в любви Революции.

Но Революция признает однолюбов. Правда, как знающая себе цену женщина иногда может временно простить страстишку на стороне, например, деньги или честолюбие. Но Александр Львович желал навсегда загулять сразу на две стороны: безумное честолюбие сочеталось в нем с яростным желанием разбогатеть. Эту страсть, возможно, породил живший в нем страх сына бедного отца перед собственной бедностью, оттого-то первое телодвижение Александра Львовича в сторону наживы вышло таким постыдно нелепым. Имея доверенность на сбор гонораров за пьесу Горького «На дне», он, вместо того чтобы отдать деньги в партийную кассу, присвоил их себе. При этом сообщив, что растратил всю сумму на путешествие с любовницей. Как бы не так! В январе 1908 года партийный суд за этот проступок вынес жесткое решение: запретить Александру Львовичу дальнейшее участие в русском и германском социал-демократическом движении. Вот с таким клеймом и приобретенным «первичным капиталом» Александр Львович отбыл в Турцию, чтобы броситься в иной революционный котел, получив там поддержку сильной и влиятельной еврейской общины Константинополя. Он предполагал провести в Турции не более пяти месяцев, но пробыл пять лет, сделавшись полезным и влиятельным человеком при правительстве младотурок. Эти пять лет не только уже по-настоящему обогатили Александра Львовича, но и вывели на совершенно иной уровень его хватку и деловую активность, поставив в ряд знаменитых авантюристов XVIII века – Сен Жермена и Калиостро. Но судьба Калиостро его не вдохновляла. Неважно, что псевдограф дружил с великими революционерами; в самой революции он был нуль. Александр Львович нулем быть не собирался. Он желал сыграть в русскую революцию, как в грандиозную игру, стремился прокрутить гигантскую авантюру лишь усилием личной воли и хитростью.