Маленький человек, что же дальше?

— По-моему, даже один.

— А что он говорил обо мне? Скажи, он здорово меня крыл?

— Ничего не говорил, — отвечает Овечка. — Ни слова. Он вообще не говорил со мной о тебе.

— Так, — произносит свекровь. — Ни слова. — Она тупо глядит в одну точку. — В общем, у вас очаровательный ребенок. Он уже говорит?

— Что ты, мама? Это в полгода-то?

— Нет? В таком возрасте они еще не говорят? Я все позабыла, а может, никогда толком и не знала. Но позволь…— Следует долгая пауза. Пауза тянется все дольше, что-то страшное таится в ней: ярость, страх, угроза…

— Вот! — наконец произносит фрау Пиннеберг и указывает на чемоданы, лежащие на шкафу. — Это его чемоданы. Я их знаю. Это его чемоданы. Ах ты врушка, этакая беленькая голубоглазая врушка! Я-то тебе поверила! Где он? Когда он придет? Ты приберегаешь его для себя, и этот колпак Ганс согласен? Ах ты врушка!

— Мама…— вне себя от изумления говорит Овечка.

— Это мои чемоданы. Он мне задолжал сотни, тысячи, эти чемоданы принадлежат мне. И уж он вернется, если чемоданы будут у меня…

Она тащит к шкафу стул.

— Мама, — робко говорит Овечка и пытается удержать ее.

— Отпустишь ты меня или нет? Сию же секунду отпусти меня!! Это мои чемоданы!

Она встает на стул и дергает за ручку чемодана. Карниз шкафа держит его.

— Он оставил у нас свои чемоданы! — кричит Овечка.

Но свекровь не слушает. Она дергает. Карниз отламывается, чемодан сдвинулся с места. Чемодан довольно тяжелый, ей его не удержать, и он падает на пол, с грохотом ударяется о кроватку. Малыш поднимает рев.

— Оставь чемоданы! — кричит Овечка, сверкая на свекровь глазами, и бросается к ребенку. — Не то я вышвырну тебя за дверь…

— Это мои чемоданы! — кричит свекровь и дергает за другой. Овечка держит плачущего ребенка на руках и старается сохранить спокойствие — через полчаса надо кормить Малыша, ей нельзя волноваться.

— Оставь чемоданы, мама! — говорит она. — Они принадлежат не тебе, они должны остаться здесь. — И, напевая вполголоса:

Ай-яй-яй! Какой большойХочет спатеньки со мной!Нет, сейчас мы все исправим…

— Оставь чемоданы, мама! — снова говорит она.

— То-то он обрадуется, когда вернется к вам вечером! Второй чемодан с грохотом падает на пол.

— А вот и он!

Она поворачивается к двери, которую кто-то открывает снаружи.

Но это не Яхман, это Пиннеберг.

— Что тут происходит? — тихо спрашивает он.

— Мама хочет забрать чемоданы господина Яхмана, — отвечает Овечка. — Она говорит, это ее чемоданы. Господин Яхман задолжал ей.

— Договорись обо всем с Яхманом, мама, чемоданы останутся здесь, — произносит Пиннеберг. И на этот раз Овечка восхищается своим мужем, так прекрасно он владеет собою.

— Ну, разумеется, — говорит фрау Пиннеберг. — Так я и знала, что ты во всем будешь подпевать жене. Пиннеберги всегда были колпаками. Постыдился бы, тюфяк ты, вот ты кто…

— Милый! — умоляюще кричит Овечка. Но ей нечего бояться за него.

— Погостила, мама, пора и честь знать, — говорит Пиннеберг. — Нет, чемоданы оставь в покое. Неужели ты думаешь, что сможешь снести их по лестнице, если я не захочу? Так, а теперь сделай еще один шажок. Ты не хочешь проститься с женой? Впрочем, это не обязательно.

— Я напущу на вас полицию!

— Осторожно, мама, тут порог.

Дверь с грохотом захлопывается, и Овечка слышит, как шум постепенно удаляется. Она напевает колыбельную. «Только бы молоко не пропало».

Она выпрастывает грудь, Малыш улыбается, вытягивает губы трубочкой.

Немного спустя — ребенок уже сосет — Ганнес возвращается.

— Так, она ушла. Интересно все-таки знать, пришлет она полицию или нет? Расскажи, что тут у вас произошло.

— Ты был великолепен, милый, — говорит Овечка. — Вот уж никогда бы не подумала. Ты так прекрасно владел собой. Он смущен, ибо его хвалят по заслугам.

— Ах, что об этом толковать. Расскажи лучше, что здесь произошло.

Она рассказывает.

— Очень может быть, что Яхмана разыскивают. Я почти уверен в этом. А раз так, значит, и у мамы рыльце в пушку, и в полицию она не заявит. Не то бы полиция уже давно была здесь.

Пиннеберги сидят и ждут. Ребенок накормлен, уложен в постельку и спит.

Пиннеберг водворяет чемоданы на шкаф, достает у хозяина столярного клею и приклеивает карниз. Овечка собирает на стол.

Полиция не является.

АКТЕР ШЛЮТЕР И МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С АККЕРШТРАССЕ. ВСЕ КОНЧЕНО.

Двадцать девятое сентября — Пиннеберг стоит за прилавком в магазине Манделя. Сегодня двадцать девятое сентября, завтра тридцатое сентября, а тридцать первого сентября не бывает. Пиннеберг подсчитывает, и лицо у него при этом очень печальное, можно даже сказать, мрачное. Время от времени он достает из кармана бумажку, где записаны его дневные выручки, изучает ее и снова подсчитывает. Но подсчитывать особенно нечего. Результат незыблемо остается один и тот же: чтобы выполнить норму, за сегодня и завтра нужно наторговать на пятьсот двадцать три с половиной марки.

Это невозможно, но он должен выполнить норму: иначе, что ему делать с семьей на руках? Это невозможно, но перед лицом незыблемых фактов человек начинает верить в чудеса. Как будто снова вернулись давно минувшие школьные годы: ненавистный Гейнеман раздает контрольные работы по-французскому, а ученик Иоганнес Пиннеберг молится под партой: «Господи, сделай так, чтобы у меня было всего три ошибки!» (хотя семь ошибок он уже знает). Продавец Иоганнес Пиннеберг тоже молится: «Господи боже, пошли мне покупателя, которому нужна фрачная пара. И выходное вечернее пальто. И… и…»

К нему подкатывается Кеслер.

— Ну что, Пиннеберг, как ваши акции? Пиннеберг, не поднимая головы:

— Спасибо. Не жалуюсь.

— Так, — говорит Кеслер и медленно повторяет:— Та-а-ак. Очень рад. А то вчера, когда вы дали маху, Иенеке сказал, что вы здорово отстаете и теперь-то он вас рассчитает.

— Спасибо! Спасибо! — говорит Пиннеберг. — Я не жалуюсь. Иенеке, должно быть, просто хотел вас подурачить… А как ваши дела?

— На этот месяц норма выполнена, вот я и спросил вас, хотел кое-что предложить.