Маленький друг

«Ну и ну», — с изумлением подумала Харриет.

— Начинаются твои лучшие дни. Мне кажется, в этом возрасте ты станешь по-настоящему счастливой.

Харриет не знала, что на это ответить.

— Почему ты молчишь, золотко? Ты, наверное, думаешь о нарядах, да? Ты из-за этого не хочешь никого к себе приглашать?

— Нет!

— Поедем с тобой в Мемфис, ограбим парочку магазинов. Пусть наш папочка немного потратится, верно?

Странности материнского поведения выбивали из колеи даже Алисон — у нее последнее время развилась привычка исчезать из дома по вечерам. Она даже несколько раз оставалась ночевать у какой-то загадочной Труди, а уж Пембертон заезжал за ней чуть не каждый день. «Куда они ездят?» — спрашивала себя обиженная Харриет, из окна спальни провожая мрачным взглядом фары удаляющегося «кадиллака». «О чем они разговаривают друг с другом?» Улица блестела от только что пронесшейся над городом грозы, в чистом, вымытом дождем небе начинали проступать звезды, холодные, равнодушные, яркие. Глядеть в небо было все равно что глядеть в прозрачный пруд, который кажется совсем мелким, однако, если бросить туда монетку, она будет падать и падать, спиралеобразно скользить вниз, в глубину, но никогда не достигнет дна.

Так проходил август.

На похоронах Либби священник читал из Псалмов: «Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле». [5] «Время залечит любые раны», — сказал он. Залечит, но когда?

Харриет подумала о Хилли, яростно выдувающем ноты на раскаленном от жары футбольном поле. Это тоже вызвало в памяти Псалтирь: «Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях». [6] Чувства Хилли были неглубокими, он жил в нагретом солнцем мелководье и не заплывал на глубину. Как он мог ее понять? Его родители меняли домработниц чуть ли не ежемесячно. И горе, которое причинила ей смерть Либби, он тоже постичь не смог бы — Хилли не любил стариков, он боялся их, не хотел навещать даже собственных дедушку и бабушку.

5

Пс. 101:7.

6

Пс. 150:3.

А вот Харриет скучала по своим старушкам, а те были слишком заняты, чтобы уделить ей внимание. Тэт все время проводила в доме Либби, пакуя вещи покойной: полировала серебро, увязывала в тюки простыни, выбивала и свертывала ковры, складывала в коробки бесконечные сувенирчики, заполнявшие сундучки и шкатулки. «Милочка моя, ты просто ангел!» — воскликнула она, когда Харриет позвонила ей и предложила помочь. Но, хотя Харриет и пришла к дому в назначенное время, она не смогла перебороть себя и войти внутрь. Она даже подойти к дому не смогла — слишком разительным был контраст между тем опрятным, аккуратным, сказочным домиком, в котором жила Либби, и этим опустошенным жилищем, таращившимся на нее голыми глазницами окон. Постояв в нерешительности на тротуаре, она повернулась и побежала домой. Вечером, мучимая укорами совести, она снова позвонила Тэт.

— Я ломала голову, что с тобой случилось, — сказала Тэт уже гораздо более сухим тоном.

— Я… я…

— Дорогая, я устала, — голос Тэт действительно звучал глухо и слабо, — что я могу для тебя сделать?

— Дом… он совсем не такой…

— Да, все изменилось. Находиться там действительно тяжело. Я сегодня села на кухне среди коробок и так и залилась слезами.

— Тэтти, я… — Харриет тоже залилась слезами.

— Послушай меня, дорогая, ты умничка, что не забываешь Тэтти, но, наверное, будет лучше, если я все сделаю сама. — Теперь Тэтти тоже плакала. — Бедный мой ангелочек. Ничего, мы придумаем что-нибудь приятное, когда я закончу, хорошо?

И даже Эдди, всегда такая же ясная и четкая, как профиль на монетке, неуловимо изменилась после похорон. Каждый день теперь она встречалась с юристами, банкирами, клерками и обсуждала с ними наследство Либби, которое было исключительно запутано из-за долгов, что наделал в свое время судья, и его неуклюжих попыток скрыть факт своего банкротства. Как будто этого было мало, мистер Рикси, потерпевший в той злополучной аварии, потребовал возмещения «физического и морального ущерба». Каков нахал! И он не соглашался уладить это дело по-тихому, нет, ему непременно надо было выступить в суде. Хотя Эдди стоически переносила все эти издевательства, они подтачивали ее душевные силы.

— Но ведь ты действительно была виновата, дорогая, — говорила Аделаида.

У Аделаиды с того времени участились приступы мигрени, она не могла «возиться с коробками», слишком плохо себя чувствовала. Вечерами, после отдыха и дневного сна, она приходила ненадолго в дом Либби, в основном чтобы позлить Тэт своими бесконечными жалобами. К тому же она почему-то решила, что Эдди хочет обмануть ее и оставить без причитающейся доли наследства. Каждый вечер она во всех подробностях выпытывала, как прошел очередной раунд переговоров с юристами, беспокоилась, что юристы обходятся им слишком дорого и «съедают» ее долю наследства, и передавала Эдди мнение мистера Саммера по всем финансовым вопросам.

— Аделаида! — вскричала как-то раз разозленная Эдди. — Почему ты приплетаешь этого старика к нашим семейным делам?

— А почему нет? Он ведь друг семьи.

— Он вовсе не мой друг!

Аделаида сказала холодно:

— Что ж, хоть кто-то принимает мои интересы близко к сердцу.

— Ты хочешь сказать, что я не принимаю к сердцу твои интересы?

— Ну, я этого не говорила.

— Нет, говорила.

Что ж, Эдди никогда не могла найти общего языка с Аделаидой, а нынче не стало и Либби, которая раньше всех мирила: взывала к терпению Адди и просила Эдди о снисходительности («Она же такой ребенок… росла без матери… папочка ее избаловал…»).

Но Либби была мертва, и без нее трещина между сестрами очень быстро разрослась настолько, что это даже сказалось на отношении тетки к Харриет. Харриет это было вдвойне обидно, поскольку в перепалках между сестрами она раньше чаще всего вставала на сторону Аделаиды. Однако теперь ей стало понятно, что имела в виду Эдди, когда называла сестру «мелочной».

— Вы что, собираетесь обручиться с мистером Саммером? — выпалила как-то Харриет, будучи в гостях у Аделаиды. Та битый час рассказывала ей об уме и тонкой душевной организации мистера Саммера и о том, «как папочка всегда высоко ценил этого человека», хотя от Эдди Харриет знала, что судья Клив всей душой презирал «ничтожного человечишку».

Аделаида рассеянно потрогала сережку и, прищурившись, оглядела Харриет:

— Это твоя бабушка подучила тебя спросить?

«Она что, считает меня умственно отсталой?»

— Нет, мэм.

— Надеюсь, — с ледяным смешком проговорила Аделаида, — я не кажусь тебе настолько старой… — она встала и пошла к двери, по дороге оглядев себя в зеркале таким взглядом, что у Харриет упало сердце.

Грохот днем стоял невероятный. В трех улицах от их дома с восьми утра и до позднего вечера работали бульдозеры, пронзительно визжали пилы — это баптисты расчищали около своей церкви еще одну площадку для парковки. Этот глухой рокот ужасно действовал на нервы, порой Харриет казалось, что началась война и по улице идут танки и марширует вражеская пехота.

Библиотека была закрыта — читальный зал ремонтировали, перекрашивали стены в желтый цвет. Харриет всегда так нравились старые, потемневшие от времени дубовые панели на стенах читального зала, придающие библиотеке благородный, ученый вид. Как можно закрасить такое прекрасное темное дерево этой жуткой цыплячьей желтизной? Однако ее мнения не спросили. Соревнование по летнему чтению прошло, и Харриет его не выиграла. Делать ей было абсолютно нечего.

Единственное место, где Харриет чувствовала себя более или менее комфортно, был бассейн. Каждый день в час дня она брала свое большое махровое полотенце и отправлялась в Загородный клуб. Сейчас, в конце августа, там было совсем мало народа — только несколько мамочек со своими выводками малышей да пара дам, не успевших загореть в начале лета. Харриет ныряла в прохладную воду (в мелком конце бассейна она была температуры теплого чая) и несколько раз проплывала бассейн, следя за белыми бликами света на стенах и радуясь ощущению силы в теле. Однако большую часть времени она проводила в позе мертвеца, лежа вниз лицом, раскинув руки, на поверхности бассейна, считая секунды. Что только не приходило ей в голову в эти минуты, но чаще всего она представляла себя Гудини, освобождающимся от цепей под водой и уплывающим вниз по течению реки… в то время как наверху дежурили полисмены с часами, а жена мэтра истерически рыдала и картинно падала в обморок, чтоб отвлечь внимание зрителей.

Харриет за лето изрядно натренировалась задерживать дыхание — она могла спокойно провести под водой больше минуты, а в неподвижном состоянии проводила не дыша более двух минут. Иногда она считала секунды, но чаще всего просто погружалась в состояние транса. «Корабль разбит о скалы, все мои товарищи утонули, — она представляла себе изломанную громаду судна, погружающуюся, как раненый кит, в пучину океана посреди закипающей кровью воды, — я осталась одна, никто не придет мне на помощь». Как ни странно, подобные мысли ее успокаивали.