Маленький Гарусов
Шрифт:
Ни в школе, ни в детдоме Гарусовым никто особенно не интересовался. Учится хорошо, нареканий нет, тревоги не вызывает - ну и ладно. Никому он не был особенно нужен - он как он, лично как Гарусов. И вот, на вторую зиму его заметила и лично для себя полюбила повариха Марья Федоровна. Это ему повезло.
Марья Федоровна была железная старуха, диктатор. Глаза большие, лицо красивое, нос как нож. Боялись ее в детдоме все, даже заведующая.
Происходила Марья Федоровна из коренных питерских рабочих и сама себя называла "пролетария всех стран". Много лет простояла она у станка. Стояла бы и до сих пор, даром что старуха, если б не вступило у нее в правую руку. Да и так вступило, что почти перестала рука сгибаться. Лучшие профессора лечили -
Марья Федоровна мастерица была осуждать. В Сибири она осуждала все: климат, обычаи, местных начальников. Когда детдому в чем-нибудь отказывали, Марья Федоровна, повязавшись платком под треух, шла воевать и нередко до чего-то довоевывалась. В разговорах с начальством любила ссылаться на то, что и она в Ленинграде была депутат райсовета и при ней таких безобразий не было.
У Марьи Федоровны каждый воспитанник был на учете: кто ленится, кто чирьями пошел, кто плохо растет. Когда Гарусов перестал расти, она это заметила и вызвала его к себе.
– Ты чего, парень, не растешь?
– строго спросила она.
– Не знаю.
– Или пищи тебе не хватает? Смотри у меня.
Гарусов молчал.
– Должен расти. Поди, много думаешь. Это плохо. Дитя, она и есть дитя, должна веселиться. Понял?
– Понял, - ответил Гарусов и хотел идти.
– Постой, не лотошись. Приходи вечером ко мне на кухню.
Гарусов пришел, и она его накормила. Так он начал ходить к Марье Федоровне на кухню. Сначала она его подкармливала просто из справедливости, а потом полюбила. Все ее трогало в Гарусове: нежный рост, бахромчатая улыбка, серьезный взгляд.
– Далекий мальчик,- говорила она.
Кормила она Гарусова не из общего котла, а из своей личной порции. "Мое, не сиротское, кому хочу, тому даю". Сама она почти ничего не ела. "Повару есть не надо, он съестным духом сыт",- объясняла она своей помощнице Любе. Но Любе съестного духа решительно не хватало. Она ела жадно и стыдливо, избегая осуждающих глаз Марьи Федоровны. Иногда жаловалась подруге-нянечке: "Так она на меня ненавистно смотрит, будто я какой аборт делаю". А вообще-то она Марью Федоровну крепко уважала.
На кухне было тепло. Отдыхала большая плита. Управившись с ужином и помыв посуду, Марья Федоровна с Любой подолгу сидели у стола и разговаривали. И маленький Гарусов тоже рядом с ними пристраивался в тепле.
Говорили о войне. У Любы на фронте был муж и брат, и от обоих вестей не было. Она частенько плакала. Марья Федоровна - та не плакала никогда, хотя и у нее был на войне сын, сорока пяти лет, и писем не слал. "Жив - отыщется", говорила она.
Для Марьи Федоровны, в отличие от Любы, все было ясно: много народу погибнет, но все же немца победим, потому что у нас жила толстая, а у него одно сухожилие.
И все-то она знала. Люба ела, а Марья Федоровна ее предостерегала:
– Осторожно надо есть, Люба, а то подавишься. У нас один творогом подавился. Умер. Приехали врачи, не поспели. Уж посинел. Лежит, а творог во рту.
– Страсти какие!
– ужасалась Люба.- А вы его знали, мертвого?
– Как же не знать. Очень хорошо знала. Начальник был.
Гарусов слушал, подпершись кулаком, и костяшки пальцев глубоко входили ему в щеку.
Очень не любила Марья Федоровна воров и часто про них рассказывала. Много у нее было случаев в жизни.
– Слушай, Люба. Для человека мне не жалко, а для вора - жалко. Вор не человек. Я в Ленинграде свою квартиру, сколько ни живу, никогда на ночь не оставляю, потому
что придут и украдут. Первый этаж особенно. Тут ко мне приехал племянник из Днепропетровска и говорит: "Зря вы, тетя Маня, на первом этаже как раз и не украдут, а на третьем украдут". И правда. Жильцы с третьего этажа, алкоголики, повесили шубу на балкон. Парни проходили, увидели, крючок такой сделали, из бронзы, да шубу на другой балкон и перетащили. И что ж ты думаешь? По старине говорили: бог правду видит. Бог не бог, а судьба какая-то есть. По волоску отыскали этих воров. Волосок из шубы выпал, вот и нашли. А если б не волосок - искали бы они свою шубу. Вот я и говорю: волосок какой-нибудь всегда отыщется.– Правильно вы говорите, тетя Маня,- заворожено отзывалась Люба.
– А вот еще с одеялом дело было. Помогала я Тосе, соседке, выше меня жили, к празднику убираться. Я на уборку очень легкая. Тоська - молодая, а толста, живот ее подпирает. "Убери, тетя Маня,- Тоська говорит,- мы с тобой сосчитаемся",- "Какие такие счеты,- говорю,- уберу и за так". Значит, убираюсь, как на совесть, не люблю шаляй-валяй. Я одеяло выстирала шерстяное, а с него течет. Говорю: "Повешу на улице". А Тося - нет, не надо. А я возьми и повесь, пусть вода сама стечет. Только я наверх дошла, смотрю в окно одеяла нет. Я как ненормальная сделалась, бегу во двор. Вора нет, одеяла нет. А Тоська мне: "Ты виновата, ты и будешь платить". Я пришла домой, у меня нервный припадок; не потому, что деньги, а потому, что могут подумать - я кого подговорила одеяло взять. А наутро Тоська звонит: "Тетя Маня, нашли одеяло". А я уж триста рублей приготовила. Так спокойно говорю: "Нашли? Ну и ладно". Как будто меня не касается.
– А где нашли, тетя Маня?
– Люба, не перебивай. Все своим чередом. Дяденька, который стащил, идет с одеялом к магазину и говорит женщинам, которые в очереди: "Кто одеяло возьмет за пол-литра?" А с одеяла каплет. Кто ж его возьмет, хоть и за пол-литра? Одна - за милиционером. Взяли вора с одеялом вместе. Меня потом на суд вызывали - я не пошла. Боялась, жалко мне его станет, что-нибудь совру. Иногда начинала рассказывать и Люба:
– Вы, тетя Маня, послушайте про мою жизнь. Я вот своего мужа любила, хотя он был довольно-таки пьющий. Наверно, на войне отучат его пить, как вы думаете, тетя Маня?
– Не надейся, Люба. От этого дела никто никого не отучал. Вернется, будет сознательный, сам отстанет.
– Я и говорю. Очень я его любила, несмотря что пьющий. Мастер он у меня, стекольщик. Чуть что не по нем - окна бьет. Бьет и вставляет. Бьет и вставляет...
Гарусов слушал эти разговоры, отогреваясь душой и телом. Он обретал некую уверенность. Все в порядке: и война кончится, и немца побьем, и мать он найдет - всему свое время... Какой-нибудь волосок да отыщется...
Иной раз Марья Федоровна его даже ласкала, когда Любы на кухне не было. Возьмет за уши и прижмет его голову к своей груди, к какой-нибудь пуговице. Больно и неловко, но хорошо. Долго она его не прижимала, отстраняла и спрашивала:
– Чего не растешь? Или я не кормлю? Гарусов мялся.
– Или нутро у тебя отбитое? Это бывает. Тебя, может, отец шибко порол?
– Ага,- врал Гарусов, становясь малиновым. Лестно было быть мальчиком, которого порол отец.
– Я бы такого отца... Ну, ничего. Еще вырастешь. А не вырастешь, тоже не беда. Не всем же большими-то быть, надо и маленькими.
Гарусовское теплое житье кончилось, когда Марью Федоровну свезли в больницу. Никогда она ничем не болела, а тут слегла. Гарусов одичал от горя и одиночества. Тайком он удирал в город и издали смотрел на низкий барак, в котором была больница. Где-то за этими одинаковыми окнами лежала она. В кухню его больше не допускали, Любе хватало своих дел. Питаться она теперь стала без помехи и потому потолстела. Одного боялась, что снимут ее с поваров за то, что не умеет стряпать. Какой-то начал к ней ходить инвалид и уходил всегда с бидончиком супа. Словом, без Марьи Федоровны все разладилось.