Маленький великий мир

– Хочу.

– Он короткий, стих.

– Ну и что ж.

– Вот... "Иволга, таволга, Волга, бор, боровок, борона..." Как?

...Расходимся по домам около полуночи.

Я, раскинувшись на старом, привычном диване, почти сразу засыпаю... Но потом, через какое-то время, глаза сами собой открываются, и я начинаю думать о своих родителях-стариках, об их многотрудной и полной смысла жизни, о сыне и дочери, которые живут и будут жить долгие десятилетия в небывало упрощенном бытии. О моих добросердечных соседях, о светоточивой русской литературе, без которой себя не мыслю, о...

И, засыпая, слышу глуховатый, крепкий голос Геннадия: "Иволга, таволга, Волга..."

Космонавт Павлов

– Вы когда-нибудь видели шторм в океане?

– Нет. Не приходилось.

– А извержение вулкана? Скажем, на Камчатке? Когда земля под ногами ходуном ходит?..

– Не посчастливилось.

– Не посчастливилось...
– Космонавт Павлов, крепкий телом мужчина лет пятидесяти пяти в черном пиджаке и черной же водолазке, крупнолицый, чуть курносый, усмехается и крутит в загорелых пальцах рюмку с водкой.
– Не посчастливилось... Не видели - и, думаю, не стоит о том жалеть. Беспомощной пылинкой или травинкой себе кажешься.

Полутемный зал Нижнего буфета ЦДЛ (Центрального Дома литераторов) тих и прохладен. И всего-то здесь три живые души: он, я да средних лет буфетчица-блондинка за освещенной стойкой.

– Когда мы с Егорычем в первый раз на орбиту поехали, я, знаете, все видел, ощущал, как, наверное, все побывавшие там. Ракурс небывалый, конечно! Но, как говорится, экскурсия закончилась, началась плановая работа. Детали, думаю, не нужны?.. А вот в следующий раз...

Павлов нервно постукивает пальцами левой руки по столешнице.

– Выпьем?

– Ваше здоровье!

Долька лимона настолько кисла, что я невольно морщусь.

– Небось покрепче водки показалось?
– Павлов по-свойски подмигивает, откидывается на спинку стула и смеется.
– А?..

– Точно.

Павлов снова опирается локтями на стол.

– А в следующий раз... Опять же с Егорычем... Просыпаюсь я - как будто кто-то так легонько толкнул внезапно, и - мурашки по коже... Не вижу, чую: на меня - не Егорыч же!
– или сквозь меня, или вокруг меня?- кто-то смотрит. Не в иллюминатор, а вообще, отовсюду. И я, человек сугубо атеистически-коммунистического воспитания, мысленно и, наверное, помимо воли вопрошаю: "Это Ты, Господи?" И через секунду-другую по рукам, по спине, по ногам разливается такое тепло! Я цветком себя почувствовал!.. Бабочкой!..

Тихонько наполняю Павлову рюмку.

– Так вот - о штормах и вулканах... Мне казалось когда-то, что от них, от их грозной силы должны дрожать степи, пустыни, леса и реки! Вся Земля-матушка! А тут, знаете, плывет она в необъятном просторе космоса этакой круглой невеличкой, с ее океанами и штормами, с исхоженной-неисхоженной тайгой, Гоби и Сахарой, с шумящими белыми березами, плывет, несется... Куда? Зачем? Несется под чьим-то великим приглядом. И я понял, что я маленький, что мне хочется, как хочется порой большущему дяде, стоящему у своей старой колыбельки, прилечь в нее, укутаться ее теплом, так мне захотелось вернуться в мой привычный мир, ступить ногами на твердь земную, вернуться и сказать: "Благодарствую, Господи! Благодарствую. За этот маленький, великий мир".

– Поднимем?

– Поднимем.

Павлов стремительным росчерком надписывает мне свою книгу "Свет", и мы выходим на улицу, где во всю ширь сияют синева и золото.

Сентябрь!

Смирный

Москвич Володя Зубарев укоренился в липецком черноземном крае нежданно-негаданно - и для себя, и для других. После службы в Афганистане работал в строительно-монтажном управлении бульдозеристом и на одном из объектов - будущем жилом доме в Ясенево - познакомился с маляром Дашей Труновой, липчанкой, приехавшей в столицу искать счастья... Через полгода они сыграли свадьбу, в кафе, где Володина мама, Антонина Николаевна, работала буфетчицей; продолжение торжества решили перенести на родину Даши; так будет по-человечески, рассудили Труновы-старшие и Антонина Николаевна; надо же уважить родичей невесты, которые не могли оставить свою живность и приехать в столицу.

Зубарев, не раз бывавший в Подмосковье - в пионерлагере, в доме отдыха с мамой, - но видевший глубинную Россию только из вагонного окна, разомлел душой в старинном селе; ходил, говорил с людьми как бы слегка хмельной, но хмельной не от спиртного, от выпитой одной-другой рюмки, а от виданного и слышанного им: от сочного посвиста иволги в приречных лозняках и многоголосого перещелкивания соловьев в ольшанике, зеленой стеной стоявшем за огородом Труновых. Как будто кто-то нарочно, к его приезду сюда, придумал такое живое кино - вон там, на излуке речки, стоит по колено в воде белая цапля, а вон там мерцают чуть седеющие нивы, а правее - малахитовые свекловичные поля... А тут, в саду, тяжеленные белые плоды антоновки, красно-полосатые - грушовки, сизо-фиолетовые гроздья слив... А пройдись взглядом по грядкам!.. Огурцы, помидоры, перцы, всякая зеленуха!..

Черноземный край сразил Володю, как говорится, наповал.

Вот так и остался он здесь - с Дашенькой, с Иваном Макаровичем, ее отцом, и Марией Акимовной, ее матерью, остался навсегда.

Работать Зубарев пошел на РТС - ремонтно-техническую станцию - не раздумывая. Во-первых, там лет тридцать токарил его тесть; значит, проще обвыкнуться с людьми и с делом. Во-вторых, тракторная и автомобильная техника - его стихия. Володе сразу понравилась РТС. Длинное кирпичное здание, крашенное снаружи синькой, полутемное, пропахшее машинным маслом его нутро, закоптелые абажуры с яркими лампочками над токарными и слесарными станками, натертый до темного блеска рукавами рабочих телогреек длинный стол в красном уголке, где в обеденный перерыв мастера перекусывали чем Бог послал, поигрывали в картишки, иногда выпивали. Да и народ здесь понятный ему: подковыристый, но беззлобный. Молодых и друг друга старшие называли по именам, молодые старших - по отчеству: "Вась, а ключ...", "Палыч, как думаешь...".

После работы Володя шел с тестем домой через Васильеву пасеку, старый сад, окруженный высоченными ясенями и вязами, или, если случался у кого-то день рождения, канун праздника, - в чайную, где они в дружеском окружении выпивали кружки по три-четыре пива и малость водки.

Вечером, чуть переодевшись, помогали, по выражению Ивана Макаровича, "женскому племени": носили воду из колодца для полива грядок, кололи дрова, катали в коляске маленькую Лиду Зубареву по улице.

Так вот и шла будничная жизнь Володи Зубарева.

Летней порой по субботам Иван Макарович и Володя, прихватив инструмент - штыковые лопаты, топорик, - а также обед - кусок сала, хлеб, несколько вареных яиц и бутылку самогона, - отправлялись в путь по своей тропинке вдоль речки. И тропинка эта, выбитая когда-то коровьими копытами, вела их и вела неспешно по лугу... Вот Иван Макарович машет рукой: направо, мол... Еще несколько шагов - и стоп! Тут из-под бугра бьет, переливается на солнце серебряными кружочками родник... И вот два доброхота берутся за лопаты и бережно раскапывают его вширь. Вода на глазах мутнеет, и уже не видать на дне пульсирующих, шевелящих песочек водяных жилок... Пока они ходят к речке и рубят лозняк у берега, вода очищается, светлеет и вновь играют на солнце серебряные пятачки... Вокруг дна обновленной ямки они вбивают сучковатые колышки и ведут по ним маленький пахучий плетень из гибких прутьев ивы. И вновь берутся за лопаты: надо углубить ложе родникового ручейка, чтобы бежал к речке быстро и весело.

– Ну, вот и все, вершина нашего дела!
– Иван Макарович нахлобучивает на зеленокорый колышек эмалированную кружку (их у него в сарае, на полке, десяток - не меньше!).
– А теперь, Володька, обед!

...Лежат, разомлевшие, никому ничем сейчас не обязанные, на траве; улыбаются; слушают блеянье кружащего в поднебесье бекаса; смотрят на прозрачно-синих стрекоз, толкущихся над родником... Славно!

– Знаешь, Володька?..
– Тесть привстает, садится, протирает очки толстенные линзы - мятым платочком, смотрит, часто помаргивая, вдаль.Знаешь, годов через двадцать кто-нибудь спросит: "А кто такой Иван Макарович был? И кто такой этот вот Володька?" А ему скажут: "Да это они родники благородили, ты что!.. Речке силу давали! Ты что!.."