Малиновский. Солдат Отчизны
Шрифт:
«Кажется, всё идёт прахом! — Геббельс в ярости отшвырнул листы бумаги. — Сталин имеет все основания, как кинозвёзд, чествовать своих маршалов. А этот проклятый Малиновский уже нацелился на Вену...»
Сводки с фронтов с каждым днём становились всё более мрачными. Геббельс заносил в свой дневник:
«День наполнен тяжелейшими заботами. Драматические доклады поступают ко мне один за другим, и каждый из них взваливает на меня массу острейших проблем. В этой атмосфере чудесная весенняя погода прямо-таки раздражает. Хочется закрыть маскировочные шторы и спрятаться в четырёх стенах... Сталин, по-видимому, поставил перед Красной Армией цель овладеть к 25 апреля Веной, Прагой и Берлином. Значит, в ближайшие недели нам надо готовиться
Геббельс был абсолютно прав: уже в начале апреля войска Малиновского вступили в предместья Вены и повели бои за овладение центром австрийской столицы. Жители предместий активно помогали Красной Армии, и это вызвало следующую запись:
«Таковы последствия так называемого весёлого нрава венцев, который, вопреки моей воле, всегда приукрашивали и прославляли наши пресса и радио. Фюрер-таки раскусил венцев. Это отвратительные подонки — смесь поляков, чехов, евреев и немцев. Но я думаю, что венцев можно было бы держать в узде, если бы там у кормила власти было приличное и прежде всего энергичное политическое руководство. Ширах явно не подходил для этого. Но сколько раз я говорил об этом и сколько раз меня не слушали!»
Выпустив пар, Геббельс позвонил в Генеральный штаб. Ничего утешительного! Он глянул на карту. Германская империя предстала перед его глазами в виде узкой длинной кишки, тянущейся от Норвегии до озера Комаккьо.
«Мы потеряли всё — от центров военной промышленности до источников продовольствия. Это конец».
30
Такого количества радостных лиц старый московский Кремль, наверное, не видел за всю свою историю. Большой Кремлёвский дворец был переполнен ликующими людьми, основную массу которых составляли военные, чьи парадные кители были увешаны многочисленными орденами и медалями. И потому, что вся масса приглашённых не стояла на месте, а непрестанно находилась в движении, ожидая приглашения в Георгиевский зал, всё время слышался малиновый перезвон.
Многие из тех, кто находился сейчас в Кремле, прошли два дня назад торжественным маршем на параде Победы по брусчатке Красной площади, прошли под проливным дождём, который, казалось, был плачем народа по тем, кто не вернулся с полей сражений. Они видели, как скакал манежным галопом на белом коне Георгий Константинович Жуков, принимавший рапорт командующего парадом Константина Константиновича Рокоссовского, как шли, печатая шаг, суровые, полные гордого достоинства колонны войск фронтов во главе со своими командующими, как мелькали штандарты «непобедимых» гитлеровских армий, швыряемые к подножию Мавзолея, и как реяло Знамя Победы, осенявшее величественный, теперь уже навеки «впечатавшийся» в историю Парад.
В зале постоянно раздавались восторженные восклицания, то встречались однополчане, то кто-то на манер Василия Теркина рассказывал весёлую байку, вызывавшую громкий смех, то кто-то пересказывал врезавшийся в память эпизод боя, когда только чудо спасло от неминуемой гибели. Многие торопливо записывали в блокноты адреса и телефоны фронтовых побратимов, с которыми не хотели терять связи в наступавшей, полной неизвестности мирной жизни. Объятия, поцелуи, крепкие рукопожатия и бесконечные то радостные, то печальные: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»
На этом торжестве, схожем с фейерверком, особенно выделялись, вызывая восхищение, женщины-фронтовички. Почти все они вместо военной формы надели нарядные платья, вместо сапог — туфельки и потому были похожи сейчас на фей, выпорхнувших из сказок Андерсена.
Это празднество отличалось от других, проходивших прежде в Кремле празднеств и тем, что люди не делились на группы по своим званиям, чинам или положению в обществе. Маршалы разговаривали с младшими офицерами, лейтенант со Звездой Героя запросто подходил к известному военачальнику и заводил с ним беседу. Это было истинное фронтовое братство,
где все, независимо от служебного положения, были равны между собой.И снова звучало и звучало то восторженное, то грустное: «А помнишь? А этот? Как? Погиб? Где?..»
Часто печаль ложилась на их лица — искренняя, глубокая, ненарочитая печаль, когда назывались имена однополчан, погибших в бою и не доживших до этого праздника. Фронтовики, не стесняясь, смахивали слёзы: даже их воля, закалённая в боях, не могла совладать сейчас с этими горькими, чистыми слезами...
Родион Яковлевич Малиновский пришёл в Кремль вместе с женой Раисой Яковлевной, одетой в строгое, почти форменное, чёрное платье с орденом Красной Звезды. В этом платье она сидела и в ложе венской оперы, восхищённо слушая чарующую музыку.
В Кремлёвском дворце Малиновскому было с кем здороваться и с кем общаться. Сколько вокруг фронтовых друзей — наверное, и года не хватит, чтобы с каждым переброситься хотя бы парой слов.
Тут грянул оркестр. Приглашённые потянулись в Георгиевский зал, где шумно, после длительных «прикидок» разместились за праздничными столами.
Верховного ещё не было, и все с напряжённым ожиданием всматривались в ту сторону, откуда он должен был прийти. И когда этот главный момент торжества настал и Сталин появился, громыхнули такие мощные аплодисменты, такие овации, что даже самый яростный гром с небес не смог бы их заглушить. Малиновский подумал, что даже явление Христа не вызвало бы такого неистовства и ликования в этом огромном зале.
Сталин внешне как бы преобразился: стал выше, плечистее, величественнее, не так сильно, как раньше, сгибал левую руку. Только лицо заметно постарело, выглядело усталым, хотя и было всё таким же безмятежно-спокойным. Вождь был сосредоточен и временами даже суров.
«Постарел, — подумал Малиновский, — да и как не постареть. Он не был на фронте, но тяжкий груз ответственности за всю страну лежал на его плечах».
Застолье пошло по обычному сценарию, принятому для подобных торжеств: Сталин произнёс первый тост в честь Победы, затем начались тосты в честь командующих фронтами. Речи были очень похожи друг на друга, как близнецы, но Родион Яковлевич внимательно слушал. Но всё равно, о чём-то задумавшись, он едва не пропустил тост, который Сталин начал произносить в его честь. Раиса Яковлевна крепко сжала своей горячей ладошкой его руку, шепнув:
— Это о тебе...
Малиновский слушал, внимая каждому слову, и, как ни стремился, не мог пригасить в душе чувство гордости и счастья, возникшее сейчас именно из-за этих немногих слов, которые произносил Верховный Главнокомандующий.
Потом пошли тосты присутствующих. Главным образом они произносились в честь великого вождя всех народов товарища Сталина, в честь Коммунистической партии — организатора и вдохновителя побед...
Несмотря на то что тостов было много, Малиновскому казалось, что время за праздничным столом летит стремительно. Внезапно до него донёсся какой-то непривычный голос Сталина. Непривычный потому, что в этом голосе сейчас было столько тепла и искренности, что даже те, кого винные пары уже успели настроить на игривый лад, притихли, вслушиваясь в отрывистые негромкие слова вождя:
— Товарищи, разрешите мне поднять ещё один, последний, тост. Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа.
Шквал аплодисментов заглушил последние слова Сталина. Могучее «ура!», подобное тому, какое гремело в рядах бойцов, идущих в решительную атаку, едва не взорвало зал. Неистовство, казалось, никогда не прекратится, но Сталин поднял руку, призывая к вниманию.
— Да, я пью, — продолжал он спокойно, говоря самые простые, обыденные слова, которые тем не менее приобретали в ушах слушавших его чрезвычайно важное значение, — прежде всего за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Потому, что русский народ заслужил в этой войне общее признание как руководящая сила Советского Союза, всех народов нашей страны...