Малиновые облака

— Ты пощупай, пощупай, не бойся. Это ведь не зараза какая, это память о войне.

Николай осторожно притронулся к плечу. Ощутил под рукой что-то каменно-твердое и мертвенно-холодное.

— Это кость, что ли, сюда свернуло?

— Нету там кости, вышибло ее, а щепки доктора повытаскивали. Осколок это, ходит он по руке туда-сюда, то совсем вглубь уйдет, под самую пазуху, то чуть ли наружу, как сейчас, не вылазит. И все ноет, ноет…

— Так сделать операцию, вытащить его, — сочувственно посоветовал Николай.

— Хе, вытащить! За тридцать-то лет давно бы вытащил, да нельзя. Нерв или сосуд какой-то в щель через него пророс, вот он ходит и таскает за собой этот нерв. Нельзя, говорят, убирать. Да и ладно. Теперь уж немного таскать его осталось…

Федор Прокопьевич снова потянулся к бутылке.

— Давай, однако, еще выпьем. Выпьем за то, чтобы ни вы, ни ваши дети не знали войны. И ты, баба, подходи, не сторонись мужиков, подходи, выпей. Вы ведь тоже, считай, военные были в ту пору. Все — и горе, и утраты, и работу на одном хребте тянули. Да еще нас ждали. Ждали даже тогда, когда и ждать-то уже некого было. Как твоя, Миколай Иванович, мать-покойница ждала своего Ивана. Уж и я пришел с войны, самолично рассказал, как убило Ивана, как похоронил его в окопе, а она все ждала. Они умеют ждать. Давай, баба, выпьем!

Но выпить они не успели: во дворе послышался шум, смех. Потом со стуком растворились сени, опять кто-то впотьмах запнулся о ведро, и открылась дверь в дом.

В избу клубами ворвался морозный воздух. В нем, размахивая длинными рукавами, бесновато закружились два привидения. В вывернутых наизнанку шубах, подпоясанные веревками, с берестяными масками на лицах, привидения кривлялись и приплясывали, постукивая по полу батогами. «Ряженые», — догадался Николай.

Сколько таких ряженых Николай повидал в детстве! Как только наступало рождество, долгими вечерами по деревне из избы в избу ходили веселые скоморохи, потешая людей своими нарядами, шутками, плясками. Ряженые всем желали добра, были бескорыстны, и потому в каждом доме их встречали с радостью. Полузабытой сказкой повеяло от веселых пришельцев, и Николаю сделалось так отрадно, так светло на душе, что он не утерпел и по-мальчишески, как когда-то в детстве, захлопал в ладоши.

А ряженые рады стараться. Кружатся, топчутся, пристукивают палками, будто аккомпанируют своей пляске.

Но они чего-то хотят, так и напирают на хозяина. И вот один из них совсем вплотную подступил к нему, вытянул перед маской руки, бойко заперебирал пальцами. А пальцы-то гибкие, тонкие, с бледно подкрашенными ногтями.

Федор Прокопьевич понял, что от него требуется, не очень уверенно встал, вытащил из комода волынку. Подул в трубочку, наполнил пузырь воздухом, ловко прижал его локтями к груди. И полились из чырлыка^[1] нежные, ни с чем не сравнимые звуки древнего, как и сам марийский народ, музыкального инструмента. «Тли-тил, то-ли, тло-о-о…» — пела волынка. «Ай-уй, то-ли, ли-и-и», — вторили ей скоморохи.

Совсем на лад пошло дело! Ряженые уже не кривлялись, не стукали палками, а плавно, в такт музыке кружились по просторной избе, кланялись хозяевам, ему, Николаю, негромко, задушевно пели. Вот так когда-то их бабушки и дедушки под эту волшебную музыку водили на цветочных полянах хороводы и была для них родная марийская земля полна высокого содержания…

Но вот волынка вывела чуть слышную последнюю ноту — и звук истаял, растворился. Остановились и танцоры. С минуту стояли молча, будто прислушиваясь к чему-то, а затем, как и водится, протянули к хозяевам ладони. Федор Прокопьевич и его жена положили на-ладони мелкие монетки. Николай не нашел мелочи, одарил танцоров большим круглым рублем. И теперь, еще раз глянув на их руки, окончательно убедился, что ряженые — женщины… Одна из них, та, что с крашеными ногтями, с поклоном приняла рубль, нарочито долго прятала его в глубокий карман, а потом стремительно приблизилась к Николаю и крепко-крепко обняла… И тотчас отпрянула, будто обожглась. Николай попытался схватить ее, сорвать маску, но ряженая, как кошка, отскочила еще дальше и погрозила пальцем: нельзя, дескать, узнал — хорошо, не узнал — еще лучше.

Ряженые совсем было направились уходить, но Федор Прокопьевич, опять-таки по обычаю, остановил их:

— Постойте-ка, постойте! Какие же вы ночные гости, если не ответите на мои вопросы? Вот скажите-ка, какой нынче уродится хлеб?

Ряженые с готовностью подняли руки выше головы — такой будет хлеб.

— А что вырастет в огороде?

Ряженые стали показывать, какие большие гурты будут в огородах картошки, огурцов, помидор, но жестами всего объяснить не смогли, и тут одна из них — все та же, с крашеными ногтями — торопливо заговорила звонким и, как показалось Николаю, знакомым голосом:

— Будут в этом доме полные сусеки пшеницы, двор полон скотины, погреба полны овощей. А у тебя, — она показала на Николая, — полон дом детишек…

И ушли. Опять в избу ворвался холодный пар, и опять в сенях загремело ведро. Прощальными колокольцами зазвенел под окнами смех.

«Полон дом детей! — весело подумал Николай. — Щедрая на посулы! Но где же я слышал этот голос, этот смех?»

— Всю избу выстудили, насмешницы, — незлобиво проворчала бабка, поплотнее прикрывая заиндевелую по углам дверь.

— Зато на душе теплее, — сказал Федор Прокопьевич. — Разве можно забывать марийские обычаи? А они не забыли. Молодцы, ай молодцы, девки! Ублажили, уважили. Будто и моложе стал. Редко ведь теперь, Миколай, такое-то у нас увидишь. Хоть бы самодеятельность какую сделали, что ли, чтоб совсем-то не забывать старые обычаи. В клубе, что ли, показывали. Как на праздник бы туда ходили. А теперь что? Зашел я раз в клуб-то ради любопытства — ну, насмотрелся сраму! Музыка — не музыка, вой какой-то. А как пляшут — и говорить совестно. Дрыгают ногами, крутят, прости господи, задницами, все равно что папуасы какие. Тьфу, срамота!

— Не нравится вам нынешняя молодежь? — осторожно спросил Николай.

— Не так ты говоришь — не нравится. Молодежь, она и есть молодежь. О работе ничего не скажу, хорошо работают. Особенно девки. Знают дело, и не лентяи. Только откуда в них вот эта дурь, вот эта мода папуасьи танцы хороводить, неуж своего-то, народного, в них ничего не осталось? Или мы не научили, проглядели когда, а, Миколай?

Глава четвертая

Словно сочный блин ячменный,

Сладок был мне дом родной.

Плача и держась за стены,

Расставались вы со мной.

С глаз роняя слезы градом,

Обнимали вы сестру,

Гнулись обе, стоя рядом,

Как березы на ветру. Йыван КЫРЛЯ, «От радости пою»

Николай открыл стол, в ящике в углу нашел кожаный мешочек, перевязанный крест-накрест суровыми нитками. Бережно развязал. Старые облигации, сберкнижка. И письма. Много писем. Его, Николая, и брата Гриши, когда-то присланные матери, корешки денежных переводов, пожелтевшая, смятая в углах фотография. На ней запечатлена вся семья брата, соседи-марийцы. Там же и Ольга. Какая она сейчас? Наверно, давно вышла замуж, двух-трех детей заимела…

Положил фотографию на стол, прикрыл глаза — и все так отчетливо вспомнилось, будто вчера было. А прошло уже с той последней встречи с братом пять с лишним лет.

Ездил тогда Николай отдыхать в Узбекистан. Обратно возвращался на экспрессе «Ташкент — Москва». Поезд как раз проходил по тем краям, где жил брат. Нехорошо, конечно, проехать рядом и не навестить старшего брата. Да и обижаться Григорий будет, если не остановиться хоть на денек. Решение пришло сразу и бесповоротно. Сошел на маленькой станции с названием Джурды.