Малиновые облака

Сидит Никифор у своего друга Ефима Лукича, пьет сладкое вино, ест нежнейшие команмелна, и ничего ему больше не надо, лишь бы всегда были рядом друзья и всегда, вот так же, как в это славное летнее утро, в открытое окно влетало веселое ликование гуляющих на улице односельчан.

И вдруг праздничная деревня разом умолкла, будто что-то оборвалось. Заглохли гармони, стихли песни, не слышно стало веселого визга ребятишек. Только непонятливые коровы все просятся на луг, жалобно помыкивая в хлевах и загонах.

Праздник кончился, едва успев начаться. Что случилось, уж не пожар ли где? Нет, не похоже. Отчего тогда наступила такая угнетающая тишина? Так бывает после ослепительной вспышки молнии, когда застигнутые врасплох люди инстинктивно приседают и безотчетно пережидают томительно-длинные секунды, обреченно ждут, когда гулко и раскатисто грянет над головой гром. Но что-то затянулись эти зловещие секунды, что-то долго не могут прийти в себя люди.

— Радио! Включите радио! — первым опомнился Ефим Лукич.

Сам он вроде бы и встать не мог, лишь напрягся весь, собрал в горсть угол скатерки. Дед Никифор засеменил к репродуктору, дрожащей рукой сунул вилку в розетку. И понеслись из эфира леденящие сердце слова:

«Граждане и гражданки Советского Союза!.. Сегодня в четыре часа утра без предъявления каких-либо претензий, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… во многих местах атаковали наши границы…»

— Что, что это? — не понял дед.

— Тихо! — почти крикнул Ефим Лукич.

«Наше дело правое. Мы победим…»

Радио замолчало, и после короткой паузы — те же слова:

«Граждане и гражданки Советского Союза…»

— Теперь понял, что это такое? — со значением спросил Ефим Лукич. — Великая беда приспела, Никифор. Война!

— Как же так? — залихорадило Никифора. — Ведь с германцами-то у нас договор. Как же они, сукины дети, посмели?!

— Договор… Что этот договор для фашистов?!

— Что же делать? — плаксиво и растерянно спросил Никифор.

— Как что делать? — опять повысил голос Ефим Лукич. — В гражданскую войну что делал? Бить надо фашистов, смертным боем бить, вот что делать!

— Так оно… Но ведь тогда-то я был молодым. А теперь что? Теперь и ружье-то, чай, не поднять.

— И не поднимай, если не можешь. Не одни мы с тобой, этакие негожие, народ наш встанет, мой сын Ванька постоит за нас. А мы здесь, в тылу, за них постоим. Мы с тобой, считай, свое отвоевали. Но немало и сделали! Наше поколение в трудную пору отстояло революцию. Слышишь, Никифор, — ре-во-лю-цию! А ведь тогда не то было время, и люди не те были. Сейчас народ живет одной мыслью, одной верой. Каждый чувствует рядом с собой единомышленника, верного друга. И по партии, и по классу! Понял, Никифор?

Говорил Ефим Лукич нервно, торопливо и все комкал, комкал попавшую в цепкую пятерню скатерку — чувствовалось, все еще не может прийти в себя от внезапного потрясения. Гость его, Василий Степанович, тоже сидел за столом, точно оглушенный, растерянно вскидывал глаза то на репродуктор, то на хозяина и молчал. Решительно встал, начал прощаться. Ефим Лукич не удерживал его. Да и зачем? В каждой деревне, в каждой семье сейчас, наверно, так. Раз грянула беда — не до праздников, не до веселья. Теперь надо готовиться к испытаниям, праздник никуда не уйдет.

— Василий Степанович, а келде повези обратно, — сказал Ефим Лукич, протягивая четверть вина. — Не сердись, сорвалась наша игра.

— Сержусь, так не делают, Ефим Лукич, — возразил гость. — Чтобы не было никому обидно, давай оставим келде у тебя до конца войны. Потом и выпьем за победу. Договорились?

— Это здорово ты придумал! Так и сделаем, — оживился Ефим Лукич. — Только, чур, не забывай об уговоре.

Василий Степанович быстро запряг лошадь и галопом погнал домой. Заторопились, засобирались гости и в других домах. Никто их не провожал.

— И мне пора, — забеспокоился дед Никифор. Сунул под мышку свой старый картуз, опять поклонился хозяину, хозяйке, зашаркал подметками к выходу. На улице посмотрел в одну сторону деревни, в другую и споро зашагал к правлению колхоза.

2

Раздался стук в окошко. Ефим Лукич отдернул занавеску.

— Сын твой дома? — крикнул верховой в солдатской форме.

В руках у него была плетка, взмыленная лошадь загнанно, во все бока дышала и роняла с губ желтую пену.

— Дома, да только вот вышел куда-то. Что не заходишь?

— Ефим Лукич узнал в верховом одногодка своего сына Сережку Киселева.

— Некогда, дядя Ефим. Вот Ивану вашему повестка, пусть не мешкает.

У Ефима Лукича сжалось сердце, но он не подал виду и даже сказал что-то шутливое.

Внимательно прочитав повестку, спросил:

— Много ли из нашей-то деревни забирают?

— Много.

— Сколько же?

— Некогда мне, дядя Ефим, считать, — сказал Сергей. — Вот на три деревни, — показал он пухлую пачку желтых бумажек и пришпорил коня.

В доме жена Ефима Лукича уже приготовилась реветь.

— Ивану моему повестка-то?

— Кому еще? — с какой-то внутренней гордостью сказал Ефим Лукич. — Нашему Ивану, не мне же, старику.

— Ой, чуяло мое сердце — заберут! Что делать-то будем? — запричитала она и расслабленно опустилась на лавку. — Молодой ведь еще, восемнадцать годков только-только минуло…

— Не вой! — резко оборвал ее муж. — Гордиться надо, что сын наш один из первых идет на войну. Родину защищать вдет!

— Ой, солнышко мое! — не унималась старуха. — Один-единственный сынок — и того забирают! Нет, не пущу, никуда не пущу!

— Да перестань ты! — раздраженно крикнул Ефим Лукич и так грохнул по столу кулаком, что зазвенели стекла. Глаза его округлились, подбородок затрясся.

Жена испугалась непривычного крика всегда спокойного мужа, голос ее запал где-то в горле, и она долго сидела с открытым ртом. Потом выбежала во двор, заскочила в хлев и до вечера сидела на кормушке, беззвучно выплакивая последние слезы.