Малолетка

Глава 4 Трассовой

Если хочешь узнать, кто твой настоящий друг, постарайся попасть за решетку.

Чарльз Буковски

Ко мне присматривались недолго. Уже на третий день я получил первых пиздюлей. Для этого не нужно было совершать что-то особенное. Такова была мера запугивания и поддержания порядка. Ты мог заговорить во время сна батька, и этого было достаточно.

Однажды я увидел на столе несколько черновиков с заголовками «Явка с повинной». Потом узнал, что даже торпеды, которые заехали с обвинениями, по которым сулило два-три года, уже написали себе по восемь-десять лет. У самого батька был срок десять лет. Больше малолеткам не дают, а так как у него были статьи 132 и 105 – изнасилование и убийство, то переходить на взрослую зону он не хотел. Знал, что с него спросят. И вот ему уже двадцать лет, он незаконно сидит в малолетней хате, потому что это на руку операм.

Однажды меня повезли на следствие в милицию. Там я встретился со своими подельниками. Они спросили, в какой камере сижу, и, узнав номер, были шокированы.

Оказывается, о нашей камере легенды ходили. Но я этого не знал, думал, вся тюрьма такая.

В камере никто ни с кем не говорил по душам. На душе не было ничего хорошего, а за негатив тоже можно было отхватить.

Как-то ночью, когда элита спала, мне удалось заговорить с парнем, который сидел на трассе, принимал и отправлял почту. Он рассказал мне о пришедшем из черной хаты письме, в котором ребята соболезновали всем попавшим в заточение пресс-хаты и рекомендовали нам ломануть батька. Для этого предлагалось вскипятить воду и, если есть, добавить в нее подсолнечное масло, затем во время сна вылить эту жидкость на лицо батьку, вооружившись заранее заточкой. Батек по сценарию должен был издать такой крик, что охрана прилетит быстрее, чем торпеды проснутся.

Об этом письме он рассказал только мне, как бы намекая. Но я, конечно, не был готов к такому. Видимо, еще мало прожил в камере и мое недовольство было не настолько сильным, чтобы изуродовать ублюдка.

Трассовой, видимо, пожалел меня и в ответном письме в черную хату написал обо мне. Мол, заберите парня, а то он хатой ошибся. На следующее утро опер зашел в камеру и спросил при всех:

– Хочешь к блатным переехать?

– Да, хочу!

– Собирай вещи!

Батек уже успел положить глаз на мои туфли, поэтому очень рассердился и что-то фыркнул, когда я, ехидно улыбаясь, завязывал шнурки.

Спасибо тому парню. Я не помню ни его имени, ни лица. Но, видимо, он спас меня, так как знал, что я следующая овца, которую готовят на заклание, и вовремя помог. Думаю, ему сильно влетело за это.

Глава 5 Бунт

Если тюрьма не учит заключенного жить в обществе, она учит его жить в тюрьме.

Алан Бартолемью

Дверь камеры № 137 открылась. Здесь было намного больше людей, человек двадцать на такую же восьмиместную камеру. Никто не спал, как будто все ждали меня, ждали моего освобождения.

Оказывается, тюрьма бывает разной. Даже в заключении люди могут жить очень комфортной жизнью или, напротив, власти могут помещать тебя в более худшие условия. И никто не знает, что скрывают стены СИЗО.

Как только я зашел и за мной закрылась дверь, все спрыгнули со шконок и радостно приветствовали меня. Потом, тесно сев на корточки по кругу, заняли все пространство камеры и пустили по кругу чифирбак.

Глотая горький чифир и закусывая грохотульками (леденцы-подушечки, названные так, видимо, за звук, с которым их приходится есть), все смотрели на меня, ожидая рассказ о той камере, которая была буквально напротив.

В их сознании я вернулся из другого мира. Из злой заколдованной страны, о которой ходит много легенд. Но никто не знает наверняка, потому что оттуда никто не возвращался.

Я не понимал их возмущения на мои рассказы о быте пресс-хаты, так как думал, что эти правила общие для всей тюрьмы. Кто-то начал говорить, мол, если бы я там был, то ломанул батька; другие подхватывали, придумывая сценарии, в которых они выглядели рыцарями, героями, а батек – поверженным драконом. Но их там не было, а попади они туда, не уверен, что им удалось бы сохранить эту смелость.

Шли дни, дни превращались в месяцы, менялись лица, кто-то уходил на этап, получив срок, кого-то переводили в другую камеру. Нас часто тасовали между камерами, дабы мы не успевали организоваться и от скуки затеять что-нибудь, например, бунт.

Он, как землетрясение, бывает разным по силе.

Например, баландер занес в коридор бак с обедом. По неписаному правилу он должен сначала раздать обед по черным хатам и только потом по петушиным. Даже если при этом ему придется передвигаться зигзагом. Однако если сначала баландер накормит петухов, а после подойдет к черной хате, то вот какой диалог его ждет:

– Есть будете? (Он спрашивает, так как знает, что не будем.)

– Не будем, но для кошки возьмем (в камере и правда жила кошка).

Откроется кормушка, и в тот момент, когда баландер протянет руку с тарелкой, в ответ ему швырнут кружку с кипятком. В лучшем случае он обожжет руки, но целиться будут в лицо. Баландер либо новенький и затупил, либо это было прямое указание оперов, как провокация на бунт.

Ошпаренный баландер начнет кричать, и мы тоже станем орать на весь коридор.

– Баланду не брать! Баландер покормил два-пять (два-пять – это 125-я камера, первая по счету и петушиная).

Начнется хаос. Все заключенные черных камер в продоле (коридоре) возьмут алюминиевые кружки и тарелки и начнут громко стучать по дверям. Под этот шум будут быстро долбиться новые «кабуры» в стенах и пропиливаться дырки в решетках для «трассы».

Хаос будет длиться не более десяти минут, пока не подойдут бойцы внутренней службы безопасности, вооруженные лучше ОМОНа и СОБРа, готовые к любым атакам. Выстроятся коридором с двух сторон, начнут открывать камеры по одной, громко командуя:

– Снять одежду, гуськом на выход!

Нам же, черным, это делать западло. Поэтому мы выходим медленно. Но не успеваем сделать и пары шагов, как падаем от града ударов дубинок с двух сторон. И уже не идем, а ползем, уворачиваясь от них, через весь коридор.

Нужно преодолеть метров двадцать до конца коридора, где нас собирают в ту самую камеру-отстойник с окнами без стекол, в которой меня держали, когда я только поступил.

Этот путь длиной в два десятка метров кажется очень долгим, под каждым ударом ты падаешь и после даже не понимаешь, в какую сторону щемиться (уж лучше бы шли гуськом).

Итак, добравшись до финиша, ждем, пока бойцы делают шмон. Внутри мороз (зимой в Хабаровске градусов минус двадцать-тридцать), мы раздеты.

Шмон не означает, что бойцы что-то ищут. Им не надо тратить время на это. Они просто вынесут из камеры все подчистую. Останутся голые железные нары, три матраса и пара подушек. Личные вещи мы получим через пару дней, после того как напишем объяснительную.

Подобной процедуре подвергнутся все черные хаты – такое вот братство. Но никто не будет роптать. Ведь это то немногое, что мы можем сделать, дабы показать – у нас есть свой голос и мы готовы за него стоять и жертвовать собой.

Конец ознакомительного фрагмента.