Мальвы цветут
Шрифт:
Тогда Павла прорвало:
— Заберите свои десятки! Машина у меня казенная. Приехал, понимаешь, тут… и, понимаешь, разбрасывается…
Собрав деньги, пассажир вдруг подмигнул:
— Молод, однако, ты и зря горяч!.. Как тебя звать-то?
— Не надо вам этого знать.
— Не Павлом ли? — спросил вдруг пассажир и понял, что угадал.
Он почему-то вздохнул и, подняв свой чемодан, сказал:
— Ну будь здоров, Павел…
Об этой встрече Павел хотел рассказать дома, но события повернулись так, что он забыл о необыкновенном своем пассажире.
Еще в сенях
Клавдия плакала за перегородкой на своей постели. Она плакала отчаянно, громко, словно призывая всех разделить с ней ее горе. Этого тоже у них не случалось.
— Что тут у вас? — спросил Павел.
Никто ему не ответил. Рыдание за перегородкой затихло. Он повторил свой вопрос, и опять ему не ответили.
Лицо у матери было так спокойно, как будто это не она только сейчас отчитывала Клавдию. Это спокойствие испугало Павла больше всего.
Он спросил, понизив голос, чтобы нарушить вдруг наступившую тишину:
— Мама, что?
Она ничего не ответила, тогда он подошел к ней и, взяв ее за плечи, снова спросил:
— Что случилось?
— Ничего, — устало сказала она. И вдруг, сильно двинув плечами, освободилась из рук сына. — Ничего не произошло, — повторила она обыкновенным своим звучным голосом. — А ты перестань реветь, Клавдия.
И, заметив, что Павел все еще ждет ответа, Анисья Васильевна сказала:
— Прятаться от тебя нечего. Все равно сказать надо. Клавдия наша смалодушничала…
Павел сразу понял, что она хотела сказать, и лицо его потемнело от прилива злой крови. Ему стало душно, он хрипло спросил, кивнув на соседний дом:
— Этот?
И, не ожидая ответа, рванулся к двери, но мать остановила его:
— Постой, Павел!
Павел остановился. Из своей комнаты выбежала Клавдия в пестром байковом халате, растрепанная, опухшая от слез.
— И не мешайся ты в мои дела! — закричала она, останавливаясь на пороге. — Сама справлюсь.
— Да что ты вскинулась? — сказал Павел, чувствуя, что к нему возвращается постоянное его спокойствие. — Мама, ты не бойся. Я с ним по-хорошему. Я его спрошу как друга. Он мне ответит…
Он повернулся и с такой силой ударил в дверь ладонью, словно стоял перед ним его друг и между ними происходил окончательный разговор.
Едва он спустился с последней ступеньки, как на крыльцо выбежала сестра.
— Имей в виду, все это я, — вызывающе и как бы ставя себе в заслугу то, что случилось, сказала она. — Ты знаешь, как я его люблю?
Она постучала кулаком по перилам.
— Вот как люблю. Ты это имей в виду.
— А он? — спросил Павел.
Клавдия вздохнула и ничего не ответила.
— Не любит, — с мальчишеской прямолинейностью решил Павел. — Как же ты могла?
— Так я же люблю! — снова вызывающе объяснила Клавдия. — Будто сам не понимаешь? Тебе это должно быть понятно.
— Я — другое дело.
— Почему — ты другое? Она тебе только слово скажет, а ты уж и бежишь.
— Ну и что?
— Ничего. А ты дурак, Павлушка.
— Ты очень умная.
— Вы хоть раз поцеловались?
— Не болтай…
— А она только этого и ждет. Я-то вижу…
— Что ты видишь?
— Павлушка, она тебя любит.
— Врешь, —
грозно сказал Павел. Поднялся на одну ступеньку и спросил шепотом: — Врешь?Клавдия строго ответила:
— В таком деле врать нельзя.
— А он соврал? — Павел кивнул на соседний двор.
— Кто тебе сказал, что он соврал? Ох, Павлушка-Павлушечка, ничего-то ты не понимаешь… Ничего.
— Ну так я ее спрошу… Теперь спрошу. И ему скажу…
Она села на верхнюю ступеньку крыльца и, запахивая халат, проговорила:
— Ничего ты ему не скажешь. Он уехал. На смотр, — сказала она устало. И сидела она тоже не так, как всегда, не по-девичьи, обхватив руками колени. Она сидела, как сидят взрослые люди, и покрасневшими от слез, утомленными глазами смотрела на верхушку березы.
— Ты говорил ей, что у нас есть береза Маша?
— Нет.
— А ты расскажи, как дед посадил березу. Она была самая красивая. Одна такая во всем лесу.
— Нет, — сказал он. — Она не была самая красивая. Это он так думал, что она самая красивая. Он красиво думал.
— Вот это самое главное — красиво думать.
Клавдия вздохнула и невесело улыбнулась. И Павел только сейчас представил себе свою сложность положения сестры. Он тут болтает, бахвалится, а ведь самое главное сейчас совсем не в том, кто кого любит. Самое главное не это. А что?
И, не глядя на сестру, он спросил:
— Как же теперь ты?
Она не поняла его и ответила:
— Будет ребенок…
Павел, досадуя на то, что она не понимает его, и на то, что он не умеет выразить свою мысль, опустился на ступеньку у ее ног и, заглядывая ей в лицо, спросил:
— Да я не про это. Как ты будешь жить? Ну за ребенка ты не беспокойся, вырастим… А ты ведь его любила.
— Я и сейчас люблю! — воскликнула Клавдия, и глаза ее заблестели, как прежде.
— Ну это ты брось, такого любить…
— Такого люблю, всякого люблю. Всякого-всякого, — повторила она. — Вот за это мама меня и ругала. Ох, как она ругала! Она сказала, что это любовное рабство, если полюбишь плохого человека и покоришься ему. А он не плохой. Он слабовольный. Ты не знаешь. Ну как это я — и вдруг покорюсь ему?
— Сволочь он.
— Ну нет, — торжественно сказала Клавдия, — Он — мой!
Анисья Васильевна сразу же забыла о своем разговоре с Любкой. Мало ли что наговорит завистливая, измученная мелкими заботами баба. Но все же напоминание о муже неприятно ее взволновало: чего доброго, вспомнит вдруг, если жить остался, да явится. Нет, она не боялась за себя. Разговор будет недлинный. А как посмотрят на это дети…
И вдруг он пришел. Анисья Васильевна еще не видела его, но по тому, как стукнула калитка, и по звуку шагов она сразу узнала его.
Она только что пришла с работы и, поглядывая в тусклое зеркало, примеряла новую косынку. Примеряла и посмеивалась: гляди-ка, голубое как к лицу, вот уж не знала-то…
— Здравствуй, Анисья Васильевна, — сказал он, остановившись у порога.
И все, что было навсегда и прочно забыто, похоронено, все вдруг вскипело в ней. Весь прежний позор, вся любовь и обжигающий стыд за эту любовь поднялись с такой внезапной и ошеломляющей силой, что она на какое-то мгновение подумала, будто наступает всему конец.