Малыш пропал

— Что ты думаешь о сказке? — спросил Хилари.

— Мсье, а девочкин папа любил ее?

— О да, — заверил его Хилари.

— А мама?

— Конечно.

— Тогда почему они отпустили ее на встречу с волком?

— Но они не знали, что она его повстречает, — сказал Хилари, довольный столь явным свидетельством того, что, слушая сказку, малыш по-умному вникал в ход событий, — и потом папа ее разыскал, спас и в целости и сохранности вернул домой, к маме.

Жан уставился на стол, потом украдкой, искоса глянул вверх, на Хилари.

— А мои папа и мама любят меня? — требовательно спросил он.

— А как же, — в отчаянии сказал Хилари.

Жан поднял голову и уставился на Хилари, который не ответил, не сумел ему толком ответить. Они пристально смотрели друг на друга, каждый мучился на свой лад, и наконец малыш снова опустил глаза, уперся взглядом в стол.

Теперь я мог ему это сказать, подумал Хилари, теперь мог.

— Вы Армана знаете? — спросил Жан, все еще не поднимая глаз.

— Нет, — сказал Хилари. — А кто он такой, Арман?

Ответ не заставил себя ждать:

— Один раз в классную пришла сестра Тереза, увела Армана, а там его какой-то дядя ждал, а это его папа с фронта вернулся, и он увез Армана. — Жан так же робко, искоса глянул на Хилари и тотчас вновь опустил глаза. — Папа Люка вернулся из Германии и тоже забрал его с собой.

О, Господи, Господи!.. взмолился Хилари. Неужто кто-то рассказал ему… или он сам додумался? Может быть, это ничего и не значит. Может быть, это он просто поддерживает беседу. Будь она неладна, вчерашняя старуха, подумал он, это не по-людски, я же еще сам не знаю. Я не желаю быть связанным. Я и вообразить не мог, что способен на такую глубокую жалость, к какой меня уже вынудили. Я не смею позволить себе, чтобы это зашло дальше, пока не смею. Хилари поднялся и сказал:

— Мне пора уходить, Жан.

— Вы завтра придете? — чуть ли не потребовал ответа Жан.

— Если смогу.

— Возьмите мои красные перчатки, — настойчиво сказал Жан. Хилари, не глядя, протянул руку, скомкал их, сунул в карман и вышел.

Я потерял голову, сказал он себе, когда на обратном пути с трудом шлепал под дождем. Я знаю свой долг, я приехал сюда, готовый исполнить свой долг. Если бы малыш оказался моим сыном, я бы его забрал, если бы нет — оставил. Все должно было быть достаточно просто. В таком решении не может быть места чувству. Не чувство, а долг тут — ключевое слово, было и остается.

Я должен быть совершенно уверен в своем решении, ради Лайзы. Она хотела, чтобы я спас мое дитя, наше дитя, дитя нашей любви. А спасать жалкого сироту, который мне никто, не мой долг. Мне следует оберегать себя от эмоций. Мне не следует позволять себе снова потерять голову, даже если малыш мой.

Но если малыш мой, я должен забрать его, ради Лайзы, для нее всего важнее было, чтобы я спас наше дитя, даже важнее, чем остаться в живых. С внезапно охватившей его ревностью он задался вопросом: она любила дитя больше, чем меня?

Я знал ее как мою любовницу, подумал Хилари, я никогда не знал ее как мать моего ребенка. Неужели она обнаружила, что, когда родился ребенок, вместе с ним родился новый источник чувств и в заботах о ребенке могла обрести наивысшее счастье?

Но она заботилась обо мне, воскликнул он, и снова его пронзила ревность. Она все отдавала мне, а я — ей.

И как я смогу отдавать теперь, когда так нуждаюсь, чтобы отдавали мне? Я мог отдавать Лайзе. Наши отношения были совершенны, каждый давал и каждый получал соразмерно.

Потом он вспомнил мадам Меркатель, как она всматривалась в фотографию Лайзы. Неужели я отдавал, в неистовстве вопросил он, неужели отдавал? Разве я хоть когда-то был способен отдавать?

Наши отношения были совершенны, в отчаянии повторил он, каждый отдавал и каждый получал. Что имеет в виду эта дама, будь она неладна, когда говорит, будто у Лайзы материнское выражение лица? Никакое это не материнское выражение. Это удовлетворенная страсть. Я был тогда так невероятно счастлив. Уверен, это была удовлетворенная страсть.

Глава двенадцатая

Четверг и пятница

Утро четверга было иным — накануне вечером Хилари дочитал все, что привез с собой для чтения, и в магазине канцелярских принадлежностей неожиданно увидел полку с книгами, выставленными на продажу; это дало ему возможность провести там полчаса, перебирая книжки с таким видом, будто он решает, какую купить. На самом деле тут, в сущности, и выбирать было не из чего, и в конце концов, просмотрев пачку триллеров и любовных романчиков, столь явно банальных, что и читабельными не назовешь, он ушел с романом Доде, о котором ведать не ведал.

За обедом Мариэтт с гордостью сказала ему, мол, нынче вечером будет открыт кинематограф. Хилари чувствовал себя обязанным этой робкой старой женщине, разговаривал с ней предупредительно, к тому же надеялся, что их разговор помогает ему избежать бесед с чудовищным здешним патроном и его супругой.

— Как славно, — сказал он, изображая восторженную благодарность, а потом осознал, что и вправду благодарен, что впереди вечер, когда не будет необходимости поглощать драгоценную книгу в невыносимо унылом захудалом кафе.

В половине шестого он пришел в приют, и они с Жаном спустились к железнодорожному переезду, в кафе, а потом снова поднялись на холм.

Несмотря на всю боль и разочарование, эти два часа отличались от остальных его невыносимых дней. Ибо эти два часа ему следовало прислушиваться не к себе и своим реакциям, а к малышу. Следовало скрывать страх и скуку. Следовало стараться заинтересовать его и развлечь. Пытаться, чтобы встреча проходила весело, спокойно и ни в коем случае не образовалась брешь, через которую вдруг могли бы прорваться эмоции.

Более того, общество Жана его радовало. Ему ясно было, что большим запасом сил малыш не обладает: всякий раз при физическом рывке или взволновавшей его беседе он быстро выдыхался и потом сидел молча, устремив на Хилари взгляд своих огромных глаз, и при этом неизменно сжимал в руке красные перчатки. Но благодаря постоянным стараниям Хилари оказалось, что он бывает и веселым, а иной раз даже и остроумным.

Когда Хилари увидел, как часто мальчуган испытывает потребность передохнуть душой и телом, он забеспокоился, здоров ли Жан. Подумалось, что не создан малыш для жизни в сообществе, где от каждого неизменно требуется обладать запасом жизненных сил. Ему место на ферме, на природе, где возможно уклониться от строгого канона, где захочешь — бегай до устали, а захочешь — шлепайся наземь. Этого мальчугана в простецких грубого синего хлопка штанах и свитере он вообразил было как следует одетым, розовощеким, но спохватился, поспешил обуздать воображенье, стал придумывать очередную смешную историю, чтобы развеселить малыша.