Малыш

Он был теперь шагах в двадцати, у самого края мертвого пространства. Охапка прутьев лежала у его ног, а он стоял, опустив руки, и смотрел на корабль; он не мог, конечно, видеть объективов, но смотрел он, казалось, прямо нам в глаза. И поза у него была нечеловеческая. Не знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе. Никогда не стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении. Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу – долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял, стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал – присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперед – даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки – в каждом кулаке по прутику – и тут началось такое, что я вообще не берусь описывать.

Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило – оно взорвалось движениями. Не знаю, сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю, с чем это сравнить. Может быть, с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк крошечных движений проглядывал какой-то определенный ритм, какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь, агония, паника. Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться, бороться – с шорохом, с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты, но у меня зарябило в глазах и заложило уши. А затем все пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся, шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.

– Почему вы молчите? – надрывался Комов. – Яков! Яков! Вы слышите меня? Почему молчите?

Я очнулся и поискал глазами Комова. Ксенопсихолог стоял в напряженной позе, лицом к кораблю, длинная тень тянулась по песку от его ног. Вандерхузе откашлялся и проговорил:

– Слышу.

– Что произошло?

Вандерхузе помедлил.

– Не берусь рассказать, – сказал он. – Может быть, вы, ребята?

– Он разговаривал! – произнесла Майка сдавленным голосом. – Это он разговаривал!..

– Слушайте, – сказал я. – А он не к люку пошел?

– Возможно, – сказал Вандерхузе. – Геннадий, он ушел в мертвое пространство. Возможно, он пошел к люку…

– Следите за люком, – быстро скомандовал Комов. – Если он войдет, сейчас же сообщите мне, а сами запритесь в рубке… – Он помолчал. – Жду вас через час, – проговорил он с какой-то новой интонацией, обычным спокойно-деловым тоном и словно бы отвернувшись от микрофона. – За час вы управитесь?

– Не понял, – сказал Вандерхузе.

– Запритесь! – раздраженно закричал Комов прямо в микрофон. – Понимаете? Запритесь, если он войдет в корабль!

– Это я понял, – сказал Вандерхузе. – Где вы нас ждете через час?

Наступило молчание.

– Жду вас через час, – снова отвернувшись от микрофона, деловито повторил Комов. – За час вы управитесь?

– Где? – сказал Вандерхузе. – Где ждете?

– Яков, вы меня слышите? – громко спросил Комов с беспокойством.

– Слышу вас отлично, – произнес Вандерхузе и растерянно оглянулся на нас. – Вы сказали, что ждете нас через час. Где?

– Я не говорил… – начал Комов, но тут его прервал голос Вандерхузе, такой же глуховатый, словно в отдалении от микрофона:

– А не пора ли нам обедать? Стась там, наверное, соскучился, как ты полагаешь, Майка?

Майка нервно захихикала.

– Это же он… – проговорила она, тыча пальцем в экран. – Это же он… там…

– Что происходит, Яков? – гаркнул Комов.

Странный голос – я даже не сразу понял чей – произнес:

– Я тебя, старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу…

Майка, уткнувшись лицом в ладони, икала от нервного хохота, поджимая колени к подбородку.

– Ничего особенного, Геннадий, – произнес Вандерхузе, вытирая платком вспотевший лоб. – Недоразумение. Клиент разговаривает нашими голосами. Мы его слышим через внешнюю акустику. Маленькое недоразумение, Геннадий.

– Вы его видите?

– Нет… Впрочем, вот он появился.

Мальчик снова стоял возле своих прутьев, уже в другой, но такой же неудобной позе. Он опять глядел нам прямо в глаза. Потом рот его приоткрылся, губы странно искривились, обнажив десны и зубы в левом углу рта, и мы услышали голос Майки:

– В конце концов, если бы у меня были ваши бакенбарды, я бы, может быть, относилась к жизни совсем по-другому…

– Сейчас он говорит голосом Майки, – невозмутимо сообщил Вандерхузе. – А сейчас посмотрел в вашу сторону. Вы его все еще не видите?

Комов молчал. Мальчик все стоял, повернув голову в его сторону, совершенно неподвижный, словно окаменелый, – странная фигура в сгущающихся сумерках. И вдруг я понял, что это не он. Фигура расплывалась. Сквозь нее проступила темная кромка воды.

– Ага, вижу! – с удовлетворением сказал Комов. – Он стоит шагах в двадцати от корабля, так?

– Так, – сказал Вандерхузе.

– Не так, – сказал я.

Вандерхузе присмотрелся.

– Д-да, пожалуй, не так, – согласился он. – Это, пожалуй… Как вы это называете, Геннадий? Фантом?

– Стойте, – сказал Комов. – Вот теперь я его вижу по-настоящему. Он идет ко мне.

– Ты видишь его? – спросила меня Майка.

– Нет, – ответил я. – Темно уже.

– Не в темноте дело, – возразила Майка.

Наверное, она была права. Солнце, правда, зашло, и сумерки сгустились, но Комова я на экране различал и видел тающий фантом, и взлетную полосу, и айсберг вдали, а вот мальчика я больше не видел.

Потом я увидел, что Комов сел.

– Подходит, – проговорил он вполголоса. – Сейчас я буду занят. Не отвлекайте меня. Продолжайте внимательно следить за окрестностями, но никаких локаторов, никаких активных средств вообще. Попробуйте обойтись инфраоптикой. Все.

– Доброй охоты, – сказал Вандерхузе в микрофон и поднялся. Вид у него был торжественный. Он строго посмотрел на нас поверх носа, привычным плавным движением взбил бакенбарды и произнес: – Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари.

Майка судорожно зевнула и проговорила:

– Спать мне хочется, что ли? Или это от нервов?

– Между прочим, спать нам теперь придется мало, – заявил Вандерхузе. – Давайте сделаем так. Пусть Майка идет отдыхать. Я останусь у экрана, а Стась пусть спит у рации. Через четыре часа я его разбужу, как ты полагаешь, Стась?

Я не возражал, хотя и сомневался, что Комов столько высидит на морозе. Майка, продолжая зевать, не возражала тоже. Когда она ушла, я предложил Вандерхузе сварить кофе, но он отказался под каким-то смехотворным предлогом – наверное, он хотел, чтобы я поспал. Тогда я устроился возле рации, просмотрел новые радиограммы, не обнаружил ничего срочного и передал их Вандерхузе.