Малюта Скуратов. Вельможный кат
Шрифт:
Средневековый застенок держался на двух китах — ереси и измене. Ересь и религиозные противоречия или извращения по природе своей относились к измышлениям, не имеющим аналога в практической жизни. Принадлежность к той или иной конфессии или толкования того или иного библейского сюжета только косвенно — в лучшем случае — влияли на политику, экономику и культуру. Естественно, эту мысль нельзя абсолютизировать. Нередко религиозные споры и религиозное насилие являлось тормозом развития. Однако измена в высших и низших слоях общества была предметом куда более конкретным и могла обернуться гибелью целой страны. Через четверть века после смерти Иоанна в Москву поляков привела именно измена. Совсем не исключено, что воцарение в Кремле того, кто скрывался под маской Димитрия, привело бы Россию к гибели, а православие — к полному краху. Этот Пирожок с Польской Начинкой, несмотря на ряд положительных качеств, не обладал собственной волей,
Измена для Иоанна — самое серьезное преступление. Этому есть объяснение. Борьба за выживание в условиях раздробленности и разобщенности, всячески поддерживаемых хитроумными политиками Золотой орды, превращали измену в тотальный и универсальный инструмент, с помощью которого легко подбирались ключи не только к мелким удельным княжествам, но и ко всей государственной системе России. Вот почему измена с давних пор требовала — удивительное здесь слово! — но именно требовала застенка и пытки. Ужасно, но это так!
Не стоит с трудом давшуюся автору фразу расценивать как стремление отыскать смягчающие обстоятельства для тех, кто прибегал к дикому насилию и изощренным садистским методам дознания. Страх перед изменой преследовал население государства Российского и его руководящие круги с незапамятных времен. Этот мучительный и позорный страх, как свидетельствует беспристрастная история, был не беспочвенным. Нередко измена ставила на грань поражения русскую армию. Измена оказывала разлагающее воздействие и на гражданское общество. Однако нельзя не обратить внимание на то, что если инквизиция, умерщвляя людей, создавала одновременно вымышленный фантастический мир, который прикрывал абсолютно земные страсти, и истина, как таковая, не фигурировала на процессе, если действия «варфоломеевцев» имели сходные черты с инквизицией, если сумасбродные повеления герцога Альбы и его патрона Филиппа II были вызваны жаждой наживы, которая обладала — речь идет о жажде — чертами психического заболевания, если поступки Генриха VIII можно расценить как сугубо эгоистические, лишь прикрытые разного рода словесными узорами на ту или иную тему, если обязанности Персона сводились к обязанностям доносчика и палача, то связка Иоанн и Малюта Скуратов — успокойся, читатель! — дурная, порочная, зловещая и кровавая — работала, выражаясь современным языком, все-таки в совершенно ином режиме. Недаром читающему книги Сталину легко удалось использовать фигуру Иоанна в политических целях. Нет, недаром! И великий грех Сергея Эйзенштейна состоит в том, что он споспешествовал вождю всех народов и обманул сбитого с толку зрителя в угоду и тиранам и тирании.
Политическая подоплека убийств при Иоанне неоспорима, хотя иногда и, быть может, чаще, чем мы предполагаем, она осложнялась хозяйственными и экономическими нуждами. Убийства в большинстве случаев при Иоанне действительно носили политический характер, и они не камуфлировались. Сердцевиной этих убийств было подозрение в измене или настоящая измена. Естественно, иногда индивидуальный царский, а затем и опричный террор кое-кто пытался поставить себе на службу, но даже такого рода многочисленные факты не в состоянии придать иной смысл происходившему. Создавшиеся социальные обстоятельства влияли на приемы и методы розыска, наивысшим выражением которого оказалась деятельность Малюты Скуратова. Он не жил в вымышленном мире и не создавал фантастические ситуации. Как ни удивительно, он должен был отыскать истину и сообщить царю. Обыкновенные убийства тоже входили в круг его повседневных занятий, но не они были главным. Ричард Ченслер, лично наблюдавший многие смертельные эксцессы в Москве, однажды воскликнул:
— Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государю!
Какая эпоха! Какая общность характеров и идей! Какие нравы! Я поместил эти рассуждения именно здесь, в конце первой части, предваряя вторую часть, где личность Малюты Скуратова и его деяния будут изображены более укрупненными планами. Я сделал это намеренно, прерывая хронологическую канву и забегая вперед, в надежде на то, что читатель отнесется к ужасному с большим спокойствием и меньшим негодованием, которое обычно основывается на благородных, возвышенных и простых эмоциях. Переворачивая страницу, он будет ожидать описания навязших в зубах злодейств не с таким напряжением. То, что он встретит в дали свободного романа, быть может, станет неожиданностью. Ведь недаром граф Алексей Константинович Толстой устами своего необычного героя воскликнул: «Палач палачу рознь!», хотя он и не сумел реализовать в художественном образе эту аксиому, которая, впрочем, является точной и тонкой констатацией самоощущения того, кого Николай Михайлович Карамзин называл и душегубом
и вельможей, в то время как автор одного из проектов отмены крепостного права, принимавший участие в подготовке крестьянской реформы 1861 года, профессор Московского университета и выдающийся историк Константин Дмитриевич Кавелин считал опричнину учреждением, которое оклеветали современники и не поняли потомки.Два слова о Константине Дмитриевиче Кавелине. Внимательный наблюдатель международных событий, либеральный общественный деятель и популярный публицист, он заслужил почетную ненависть всех тех, кто стоял на позициях прогрессивного экстремизма. В годы коммунистического режима к Кавелину относились нетерпимо, считая его ретроградом, узким консерватором и крайним националистом, а между тем он всего лишь отвергал террор и насилие как аргументы при решении политических конфликтов, утверждая, что ограниченная легитимными институциями монархия есть наиболее приемлемый для России общественный строй в XIX веке.
Константин Дмитриевич Кавелин принадлежал к государственной школе, которую основал профессор Московского университета Борис Николаевич Чичерин. К ней относились Сергей Михайлович Соловьев, профессор Московского и Петербургского университетов Василий Иванович Сергеевич — лучший специалист в стране по истории права и глава юридической школы, а также будущий министр иностранных дел Временного правительства профессор Павел Николаевич Милюков.
Над отношением Кавелина к опричнине полезно задуматься, хотя и согласиться с ним в полной мере нельзя. Но надо постараться понять, что он любое действие и характер персонажа рассматривал в тесной — коррелятивной — связи с эпохой. При оценке исторического фигуранта учитывалось все разнообразие многослойного времени, в том числе и существовавшие морально-нравственные критерии, этические категории, национальные и геополитические особенности, а не только вполне объяснимые и упрощенные экономические мотивации и стремление овладеть властными рычагами.
Для Кавелина-историка царь Иоанн и шеф опричнины Малюта Скуратов были людьми русского средневековья. И этим сказано многое, если не все. Иной подход совершенно непродуктивен и бесплоден.
Ярким примером подобной бесплодности на современном этапе являются отдельные фрагменты книги профессора Гарвардского университета Александра Янова «Тень грозного царя», в которых автор пытается с помощью дней давно минувших объяснить происходившее в годы сталинского террора. Но история не ящик Пандоры. Выпуская из него все мыслимые и немыслимые бедствия, создавая с их участием зловещий бестиальный хоровод, называя Алексея Даниловича Басманова Ежовым, а Малюту Скуратова — Берией, профессор Александр Янов превращает историю в незамысловатый — однолинейный — роман ужасов, забывая ту мысль, что история России как раз и начинается там, где обрывается или — если хотите — заканчивается роман. История России чем-то напоминает роман, как и история Франции, но это не роман.
История прерывна, цепь ее событий откровенно алогична, непоследовательна и зависима от обстоятельств, складывающихся непредсказуемо, и от прихоти отдельных личностей, нередко ничтожных. Властители всегда пытались, оглядываясь назад с эгоистической целью, искать в ней опорные и выгодные для себя точки, искажая и ее и свое время. Непрерывность существования народа еще не дает оснований утверждать непрерывность, связанность и развитие по восходящей происшедших процессов. Эпоха Сталина ничем не напоминала эпоху Иоанна IV и оказалась несравнимо более чудовищной и кровавой, чем любые периоды, пережитые Россией.
Какой же из Алексея Басманова Ежов? Отважный воин и одаренный воевода, стоявший у истоков опричнины, ни деяниями своими, ни характером личности, ни подробностями отношений с кремлевским властелином не похож на трусливого и лживого партаппаратчика Ежова, провинциального Фуше, бездарного и ленивого, всю жизнь занимавшегося идеологическими интригами, доносами и составлением по указке вождя расстрельных списков. Вдобавок этот карлик никогда не входил в ближайшее окружение Сталина.
Нет, Николай Иванович иная натура, чем Алексей Данилович, долгие годы друживший с царем. И даже метафорическое сравнение и употребление фамилий с переносным — всегда приблизительным — смыслом заводит нас в тупик и делает историю плоской, знаковой, одномерной, глуповатой, неинтересной и вполне предсказуемой, перечеркивая саму идею ее бурного, противоречивого, мятежного и животворного развития, несмотря на льющиеся потоки крови.
То же стоит заметить и о сравнении Малюты Скуратова с Берией. Совершенно невозможно вообразить оплывшего и поблескивающего гиммлеровским пенсне Лаврентия Павловича штурмующим какую-либо твердыню с автоматом в руках и гибнущим при выполнении воинского долга. А ведь этот герой следственных изоляторов и тюрподвалов, которые, впрочем, он посещал крайне редко, имел звание маршала и мог бы, подобно другим высшим воинским чинам, попадать в критические ситуации, стоящие жизни.
Но нет! Куда там! Берия не покидал Лубянского холма и оказывался в сложных ситуациях совсем иного рода.