Мама Белла

– У-у-у-ух!

– Что, что такое? – толкали мы застрявших в проходе воспитанников.

Это же надо, до чего додумались: в середине зала красуется обсыпанная блестками елка, а от ее маковки несколько хвойных гирлянд бегут по потолку и плавным изгибом стекают по стенам до самого пола. Гирлянды – мягкие лапки-веточки, и такое создается впечатление, что и вправду побегут они – необыкновенно все воздушное и живое. Представляется, что попали мы в сказочный лес – выглянет из-за ветки гном или зайцы вывалят на опушку. Пахнет хвоей и растаявшим снегом. Мы – молчим.

Неожиданно забегает с мороза Белла Степановна:

– Ой, ой, ребята: кто-то кричит в лесу! Просит помощи.

Мы хватаем шапки и пальто и – бегом за Беллой Степановной. А дело уже кралось к двенадцати.

– Что такое? Кто кричит? Кому нужна помощь?..

За темными соснами в кустарнике кто-то громко кряхтит, охает, а другой голос – тоненько пищит. Мы – туда. Видим: в сугробе по самый пояс увяз Дед Мороз с огромным мешком за спиной, а маленькая Снегурочка тянет-потянет его за руку. Ребята не поймут, откуда взялись Дед Мороз и Снегурочка, – ведь с нами не ехали. И я не понимаю, заглядываю в глаза Беллы Степановны. А она помалкивает и подмигивает мне. "Экая артистка!" – подумал я.

Под руки выводим нежданных, но желанных гостей на поляну. Дед стукнул своей золотистой палкой о землю и возгласил:

– А ну-ка, братцы-месяцы, явитесь на пир ребячий!

И разом, будто бы кто-то дохнул, взвились двенадцать костров обочь поляны да гурьбой понеслись в морозное небо двенадцать многоцветных, рассыпающихся бисером ракет. У костров стояли наряженные в кафтаны с кушаками братцы-месяцы и, зазябшие, приплясывали: часа полтора они, бедняги, шефы-милиционеры, ждали нас, а мороз в ту ночь похрустывал…

Эх, понеслось веселье! Мы прыгали через костры, водили хороводы, в сугробы, раскачивая за ноги и за руки, бултыхали друг друга, со свистом и визгом кучей катались с горки…

3

Интернатская жизнь ребенка – нелегкая жизнь, сжатая, придушенная сильным кулаком режима и правил. Все в ней отмерено взрослыми по минутам, отгорожено от любой другой жизни высоким забором установлений, держащихся десятки лет неизменными: в такое-то время нужно встать утром, умыться и одеться, строем пройти в столовую, по команде воспитателя сесть за столы, по команде же выйти из-за них. Свое время для уроков и подготовки домашнего задания, игр и ужина, просмотра телевизора, – все вроде бы правильно, стройно, выверенно, как в математике, а душа восстает. Эта лямка на годы и годы! Кто-то из воспитанников от такой жизни становится еще угрюмее, раздражительнее, молчаливее, а вновь прибывшие малыши нередко ударяются в скитания. "Не смей и шагу в сторону ступить!" – нудно, упрямо жужжала бы безликая и безмолвная машина-режим, если умела бы говорить. Шагнул в сторону – тебя не одобряют ни воспитатель, ни директор, а иногда и твои товарищи. Воспитателю, бесспорно, легче работать, опираясь на требования режима, на какие-то устоявшиеся интернатские правила и традиции: особо не надо задумываться над тем, чем в ту или другую минуту занять детей.

Белла Степановна признает и правила, и традиции, и режим, и расписание, но – все ярче, светлее и справедливее у нее получается.

Принято водить воспитанников в столовую всех вместе враз – что ж, неплохо, говорит мама Белла.

– Но почему – строем? – спросила она у директора, когда еще начинала работать в интернате.

– А потому что потому, – ответили ей с неудовольствием. – Делайте, как все.

– А если от этого воспитанникам плохо?

– Ничего, главное – дисциплинирует.

– Это – казарма.

– Что ж, чем она плоха?

Как возразить?! Белла Степановна стала водить детей в столовую гурьбой: посмеяться они могли, потолкаться, – как и должно быть у детей. Но некоторым взрослым казалось и кажется, что у воспитанников должно быть иначе. Напирало на Беллу Степановну сердитое начальство, поругивали коллеги-воспитатели, а она – одно по одному:

– Мои дети не в казарме. Здесь семья и дом их. – Так и водит гурьбой по сей день.

Она понимала, насколько губителен для детской души режим. Она вообще не любила это слово: что-то режущее в нем, а значит, убивающее. В интернате всегда было много беглецов – ребятишки самоспасались. А своих мама Белла сама спасала, потому и бегунов у нее почти не было. Спасала самыми простыми, незатейливыми способами. Видит, начинает угрюмиться ребенок, или, как говорят в интернате, "псих на него находит", – дает ему ключ от своей квартиры: "Иди, поживи, вволю посмотри телевизор, почитай, отоспись". Появлялась малейшая возможность – в музеи, в театры везла и вела. Много ездила с детьми по стране. Деньги на эти поездки воспитанники нередко сами зарабатывали, – где-нибудь на овощных складах всю зиму перебирали картошку. Белле Степановне хотелось и хочется, чтобы ее дети все видели и все знали. Ей хочется, чтобы каждый их день не походил на предыдущий. Она постоянно затевает что-нибудь новенькое: то постановку спектакля, то подготовку к балу, то разучивание песни, то уговорит шефов принести пару старых, разбитых мотоциклов, – парней в постель не загонишь. Я хорошо видел, насколько отличалась жизнь ее воспитанников от жизни других групп. Но организовывать и поддерживать такую жизнь нелегко.

Есть выражение – пьяные глаза. Как-то раз встречаю в коридоре Беллу Степановну. Шла она из актового зала, в котором закончила с ребятами репетицию спектакля. Вижу, слегка покачивает ее. Подхожу ближе, присматриваюсь: "Что такое, – думаю, – неужели пьяная?" Бледная, очки на кончике носа висят и, похоже, вот-вот упадут, а глаза – туман туманом и слипаются. Меня, казалось, не приметила, мимо прошла.

– Здравствуйте, Белла Степановна.

– А-а, добрый вечер, – встряхивает она головой. Постояли, поговорили. Нет, вижу, не пьяная, но с ног валится.

Позже я стал присматриваться к Белле Степановне, – она часто в таком состоянии уходила из интерната. Все за день выжимала из себя. А утром глядишь на нее и думаешь, что на десять-пятнадцать лет помолодела за ночь. Снова бегает, снова что-то затевает, тормошит всех и вся, ругается с начальством…

Издавна принято в интернатах и детских домах одевать воспитанников в одинаковую одежду. Горестно видеть эту примету сиротства. Как-то прохожу мимо вещевого склада и слышу – рычит кладовщик:

– Иди, иди отсюда, ради Христа! Ничего я тебе не дам.

Заглядываю в приоткрытую дверь. Белла Степановна стоит напротив кладовщика, пожилого мужчины, руки – в боки, правую ногу – далеко вперед, словно бы для большей устойчивости, а сама маленькая, худенькая. Улыбнулся я над таким бойцом.

– Нет, вы мне выдадите тапочки! – сыпет она – будто камни. Тяжело и раздельно произносит каждое слово. Всякий, услышав такие тембры, скажет, что грозная женщина, с такой лучше не связываться.

– Нет, не выдам! – прямо в ее лицо зыкнул кладовщик.

"Ну, – думаю, – распалила мужика". А был он у нас человеком спокойным, улыбчивым, – добрейший мужчина, правда, прижимистый до невозможного.

– Нет, выдадите! – И чуть шагнула на него.

"Чего доброго сцепятся". Я вошел в склад. Они смутились, что я застал их в таких воинственных позах.

– Я не выйду отсюда, пока вы не выдадите мне тапочки, – тихо сказала мама Белла и села на стул.

– На! – толкнул он ей три коробки с тапочками, отвернулся и притворился, будто до чрезвычайности занят пересчетом ученических тетрадей.

Я сказал, что мне нужно получить то-то и то-то, – кладовщик охотно занялся мною. Белла Степановна взяла тапочки, расписалась в ведомости и ушла к своим детям. Распря, как я выяснил у кладовщика, вышла из-за того, что всем классам выдали одинаковые тапочки. А Белла Степановна узнала, что на складе имеются тапочки другого цвета, и пришла обменивать.

– Ух, баба, – сказал мне кладовщик. – Не баба, а зверь. Все воспитатели спокойненько получили и ушли, а этой все чего-то надо. Вот дай ей, и хоть ты тресни!