«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки

Теперь Она, через силу стараясь не отводить от Его прямого взгляда своих глаз, стремившихся смотреть только на сына, – принимала каждое слово, весело и чётко проговариваемое Им, за нож, вонзаемый Ей, Матери, в тело. А малец, ощутив собственную предательскую внутреннюю тягу к издевательству, начал подспудно подсказывать Ему, как бы сделать Ей побольнее, колюще-режущими жестами выпрямляя неровно и нервно, но мнимо по-каратэшному вперёд свою напряжённую правую ладонь то в направлении Её шеи, то целясь в сердце, то в живот, а потом повторяя эти магические движения уже зажатым детским кулачком. Она вдруг стала глупо подскакивать на сиденьи вагона при каждом произносимом Им слове. Почувствовав передавшееся мальцу состояние, Он, прервавшись, грубо цыкнул сверху вниз на его всё-таки полные зависимости от Него и полные ужаса от всего происходящего широко открытые глазёнки и раскрытый рот, жадно глотавшие каждую произносимую Им и вдобавок парируемую Ей фразу; а глазёнки, перебегавшие с Неё на Него, запечатлевали в его маленькой голове Их разговор, в котором сам Каратэист уже потерял, кто друг, а кто враг, но который он явно хотел сохранить глубоко в своей маленькой душонке, собирая его слово за словом, как жемчужину за жемчужиной собирают драгоценное ожерелье, которое надо будет потом обязательно как-нибудь – как, он не знал и не думал в тот момент, – вернуть обратно, наверх, Им Обоим, – но сейчас нужно было просто взять всё то, что доносилось до его детских ушек, как драгоценность, всё как есть, с собой, вместить в себя – и унести. Но Отец снова цыкнул, причём цыкнул резко и жестоко, пришпорив в нём ужасу:

– А ты не слушай! Не тебе говорят! И руку отпусти! Это я ещё посмотрю, как ты это ожерелье из себя доставать будешь! Посмотрим, сколько дерьма ты нам наверх поднимешь вместе с ожерельем твоим! Жемчужным. На обозрение! Отвернись вон туда и сиди молчи в тряпочку! Вон туда – в угол гляди! И руку отпусти, говорю! – и Он, снова повернувшись к Ней, продолжил измывательски подсмеиваться то ли над Ней, то ли над собой, то ли над ним. А потом, брезгливо скинув с себя обиженную маленькую лапку своего щенка, выдержал очередную паузу и серьёзно отчеканил Ей в лицо:

– А то ещё знаешь, как у нас двери резко иногда закрываются. Можно ведь и в вагон не успеть зайти однажды, так и остаться… – говоря это, Он направил большой палец освободившейся правой руки в пол, а потом задорно перекинул перчатки из левой ладони в правую, повторив большим пальцем левой руки, а потом обеими руками свой поражающий жест зрителя гладиаторского боя. Малец, пронаблюдав такую ловкость Отца, даже округлил глазёнки.

– Как?! Как Ты мог!? Я этого не вынесу! – сокрушённо, на вдохе, паралитически дёрнув руками, ужаснулась Она, словно получила последний удар кинжалом с проникновением в грудную клетку. А брошенный щенок, пробудившийся, было, от таких Отцовских фокусов, всё-таки отвернулся в указанную Отцом сторону и насильно замкнулся в себе и в своём присутствующем отсутствии.

– А вот так! Так! – улыбнулся Он с тонкой издёвкой. – Ты и не узнаешь, успокойся! Но сейчас – ты это знаешь и будешь жить всю жизнь, зная! И мучиться до самого конца: сбудется – не сбудется… Это потом, после уже… Как цветик-семицветик: сбудется – не сбудется… сбудется – не сбудется… – и, глумливо изобразив разудалое гадание на цветике из пустых, завядших чёрных пальцев своих кожаных перчаток и сам себе подхихикнув, жёстко добавил:

– Причём неизвестно, что там сбудется, а что – не сбудется… И перед собственной смертью – будешь! Но… всё равно ничего не сможешь поделать! Ни-че-го!

– продолжал Он цинично улыбаться Ей в лицо, в абсолютном отрицании покачав в стороны указательным пальцем.

А Она – которая потом сама же и сводила сына, уже немного подросшего, в московский ТЮЗ на советский театральный спектакль под названием «И всё-таки она вертится!», при этом оговорившись и поставив ударение в слове вертится не на тот слог, но сразу же машинально и удивлённо усомнившись прямо в прыщавое лицо подростку в правильности поставленного Ею самой ударения, да так, что тот потом долго, всю свою юность, непременно качая головой влево-вправо, подобно Маятнику Фуко в Исаакиевском соборе, задавался вопросом: «Так всё-таки она вертится?… Или всё-таки она вертится?» – теперь, после прозвучавшего ужасного Отцова пророчества, с онемевшим будто бы в ожидании смерти лицом, обречённо подобрав внутрь ладоней свой маникюр и так, одними подогнутыми фалангами придерживая свою сумочку, уже не смогла ни встать, ни выйти без их помощи на следующей станции с радужным названием «Молодёжная», которую впоследствии, незадолго до запуска в эксплуатацию вагонов новой конфигурации, действительно отрезали от Филёвской ветки метро, предварительно приплюсовав к этому обрубку ещё одну станцию с не менее оптимистическим названием «Крылатское», путь к которой от их станции затем надолго закрылся. Впрочем, это произошло гораздо позднее, когда стоимость поездки на метро в любом направлении перестала укладываться, как раньше, в один советский пятак и, пройдя путь в 10, 15, 20, 50 внезапно подешевевших копеек и далее, после полного искусственного обесценивания сверху внутренних советских денег, начала исчисляться рублями и десятками рублей. Когда и почтовые марки Почты России перестали быть почтовыми марками Почты СССР, стоившими когда-то копейки. Когда маятник Фуко был снят со свода собора Монферрана реакционными церковниками, принявшимися заново за своё извечное мракобесие, проникающее даже в школы. Когда городские телефоны-автоматы уже больше не срабатывали не только на затёртые двушки и однушки, а вообще перестали принимать какие-либо смешные детские копеечки. Ведь сам рубль уже стал мелочью.

Мама, разлюли всех этих генералов-разгенералов и их товарищей сотоварищи на примере случаев сослагательного наклонения, прочих ярких форм русских глаголов люлить-разлюлить и других грамматических и лексических средств передачи божественных возможностей и невероятных, на первый взгляд, вероятностей в русском языке, независимо от их прогнозируемости отчётливо свидетельствующих о непреложности правила, согласно которому история не знает сослагательного наклонения, и ещё… семнадцать мановений осени

Во поле берёзка стояла,

Во поле кудрявая стояла.

Люли-люли, стояла,

Люли-люли, стояла.

Русская народная песня

Счастье есть, я хочу…

Муха

В этой безумной любви

Мы, конечно, утопим друг друга

И будем вечно лежать,

Как две морские звезды.

Ва-Банкъ

А мы гуляем, мы крутые, ага!

А мы хорошие, незлые, ага!

Завтра будут вы-ход-ны-е!

БрэйнСторм

Лесенка-лесенка: клавиши-ступеньки.

Лесенка-лесенка: солнышко на стенках.

Лесенка-лесенка: множит эхо смех.

Лесенка-лесенка торо-пит-ся на-верх!

Радио Маяк

Посмотри, как носится

смешная и святая детвора.

позабыв про стыд и опасность после

с осложненьем заболеть.

ДДТ

Солнце моё, взгляни на меня!

Моя ладонь превратилась в кулак.

И если есть порох – дай огня!

Вот так!

Виктор Цой

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева.

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

Земляне

– Ната-аш!

– Ау?!

– Пятёрка исчезла!

– Какая ещё пятёрка?! Ты о чём, Коль? Сидишь там на кухне – и сиди себе. А я тут с ним вожусь одна.

– Ну си-иненькая такая, из пиджака у меня! Дайка в этом кармане ещё посмотрю… Чё– то не-ет. Ну-ка… а тут? И в этом не-ет. Наташ, ищу-ищу – нигде не нахожу! Исчезла, и всё тут!

– Что за бред! Давай ищи лучше!

– Ну нет, и всё! Пропала!

– Он, думаешь?

– Да ты что! Вряд ли! Не дорос ещё…

– Ко-оль!

– Да?!

– Иди сюда, в комнату!

– Куда ещё?! Наташ, не отвлекай: мне на работу скоро выходить.

– Коль! Ну не красавец ли, а!? Нет, ну ты посмотри! Ходит тут! Ходит и радуется! Говорит: «Синий, синий он!»

– Наташ, поди лучше ты! Не слы-ышу-у, не пойму, какой Сион? Ты мне про какой Сион сейчас говоришь?! Сионизм? Да где!? Покажи!

– Коль, так поди! Посмотри: «Голубой», – говорит. Голубой у него, видите ли, и скрывает. И ходит тут всем синенькую свою то показывает, а то прячет. Я не могу орать на всю квартиру! Сам вот и увидишь, и услышишь!