Мамка искать будет?

Малый Ольховский — в провале домов лежал как изогнутый немой вопрос. Фонарь качался под ветром. Пусты тротуары.

— Мамка пришла, может, искать будет? — понял Авдейко Наташку по губам, не услышал беззвучного голоса замерзающей сестренки.

Слепец-Мигай и поводырь Егорка-Балалайка

— Егорка ты это?

— Я, я, не узнаешь?

— Не узнаю, — ходуном в глазах. Свет уходит, рвет глаза… Карусель — кругом… пошел и зазрел под лестницу — вывели ладно… Своди меня…

Егорка повел Мигая в уборную. Мигай давно, с тех пор как на Украину эвакуировался и в одном вагоне с чувашскими детьми ехал, получил трахому. На Украине в хуторе жил, пыльная работа была — бороньба, молотьба, выела пыль глаза трахома веки вывернула, зрачок кровью налился.

За мигающие без останову глаза Мигаем прозвали… Из Сидорки Мигая сделали.

Уехал с Украины Мигай, как узнал, что урожай в Чувобласти.

Мамку надо было найти. Уехала она с Мигаевой старшей сестрой и грудным братишкой Еремкой от голоду в места хлебные и сытые. Сидорку в эшелон сдали на Украину вместе с Егоркой-Балалайкой.

В Москве проездом Мигай: на казанский поезд попасть надо, в Чувашию чтобы. Егорка с Украины провожает его. Дока парень, — недели не живет в Москве, а уж товарищи завелись.

— Ревет… темень облегает — густая…

— Не тронь ты глаза, — хуже руки грязные… Садись вот здесь…

— Мы на Казанском?

— Говорил я — на Казанском, забыл? Сегодня с Курского перешли.

— Отойдут вот глаза, поеду домой. Работника-мужика там надо, работа немалая, после голоду… Уезжали, — избу разбитым вороньим гнездом оставили, скотину, всю голод подобрал. Думали сарай перетряхивать и плуг купить. Во всей деревне плуги, а у нас да у Карпа сохи: не свой-чужой век живут… Не удалось… Еремка ходит и говорит, чай… два года — не понюшка табаку… Помочи мне глаза, рвет… ой… о… о!..

Егорка смочил слюной глаза Мигаю.

— Отошло?

— Лучше.

— Сиди, я пойду заработаю… Петь ведь не выйдешь?

— Не знаю, не под силу — свет гаснет… Недолго ты?

— Нет, нет, скоро!..

— Сработать бы, братва, где? — подошел Егорка к своим ребятам: курили они на Каланческой, у Рязанского вокзала.

— Сами думаем…

— Кого это привел ты?

— А… слепец мой… от чувашлят прилипла; глазная… жду, как ослепнет, поводырем буду… Певец он, песенки-украиночки поет, в хохлах научился.

— Лечить глаза умею, — мякиш горячий прикладывать, — вызвался один.

— Понес, — оглобли в бок, — это от ячменя, а тут — другое… Слепнет, — карусель, говорит, люди вверх ногами пошли, и черти летают хвостатые — в темном-то царстве видать ему…

— Забалалаил, Балалайка… черти… Сам ты, чорт на язык.

Егорку за язык — болтун и прозвали Балакой… Лучше всех и забавней придумывал он истории… Он пустил утку: народу, мол, много лишнего развелось и тиф решили напустить и барахло у беспризорных покупают: потому в нем вшей больше всего. Через вшу тиф идет, приспособился, не дурак, — ходкую штуку выбрал… На Брянском будто барахло покупают, и наперли тура ребята с барахлом. А оттуда всех перышком на улицу. Двигай, откуда пришел. Каждый день Балака утку пустит, сбаламутит всех, карманы худы и рот худой у него.

Мигай ждал Балалайку.

— Посветлело; спадет туман с глаз и поеду, как раз к сенокосу… Если мамки нет, не приехала, один возьмусь; к приезду чтобы, как до голоду. И улей пчелиный поставлю, клевер медовый в огороде посею, загон целый. Землю бы без меня, ту, что прирезали в дележ, суседи не запахали… Да совет, чай, не даст… Светло, светло, а людей не вижу… Где я?..

Зажгли электричество, и в глаза Мигая точно желтую бумагу вложили.

— Где я? — пошарил рукой, человека задел…

— Сиди, мальчик.

— Человек — рядом, а не вижу… а… а… туман-человек… темнеет… Егорку бы!.. слюной глаза тронуть… а… а… Егорку бы!.. темнеет…

— Не спишь? — пришел Егорка.

— Егорка, Егорка, темнеет… слюной!..

— Сичас, исцелять будем… раз, два, прозрел?

— Не вижу, потухло все. Электричество горит?

— Горит… не берет… еще раз-два… теперь видишь?

— Люди… Где ты, Егорка? Где? За спиней у меня?..

— Перед самой физиономией…

— Потухло… ушел свет, Егорка, руку!.. — потянулся ослепший Мигай и крепко схватил Егорку за рваную рубаху…

— Не упасть бы — глубина бездонная…

— Плох я чудотворец.

— Ушел свет, нет ничего, нету… — и ослепшие глаза заплакали, — Нету… падаю. — Рукой с расщепленными, ищущими пальцами бродил кругом. — Где я, где? Егорка, где ты, чего стало?..

— Ничего. Свет погас у тебя. Ослеп ты…

Нашел холодную стену Мигай.

— Есть, есть, стена — не упаду…

— Не упадешь — пол крепок.

Радовался Мигай стене. Руки дрожали, хватались за камень и скользили.

— Не упаду, есть, есть… Мы на Казанском?

— На Казанском.

Умерли глаза у Мигая, но поворачиваться не перестали: бегали, как красные желваки. Шумно было, звонки и выкрики: «Поезд на Рязань», «в Арзамас!» Холодно от каменной стены, и есть хочется. Голод остался, а свет ушел. Не стало людей. Дня и ночи не стало, и вывески «Остерегайтесь воров» нет… И плаката «Помоги беспризорному ребенку» не видно.

— Я петь пойду. Веди, Егорка.

— Идем, поводырь — я… Граждане, товарищи, дорогу слепому певцу!

Пробирались среди вокзальной сутолоки. — Мы где?.. На площади?

— У багажной хранилки.

— А будто далеко-далеко зашли в темный бор… Теперь?

— У двери… К ступеням подходим, — осторожно, гляди!..

— Гляди?! Я… Гляди?..

— Эх, балалайка я пустая… Гляди… Забыл, что слепого веду, а поводырь! Здесь трамвай… вот стань, та-ак… пой.

Пел Мигай.

— Граждане, товарищи, слепому, несчастному, откликнитесь!.. — выкликивал Егорка и обходил с фуражкой.

— Балалайка, ослеп он? — подошли вокзальные ребята.

— Вполне. С поводырем…

— Как?

— Его спроси…

— А, ну, пусти одного…

Балалайка выдернул руку.

— Падаю, стена здесь… Расшибусь я… Егорка!..

— Здесь. Чего пугаешься?!

— Верно, не видит…

— Смотри вот… — Балалайка отвел Мигая к мусорному ящику. — Здесь остановка, пой!..

— «Засвистали казачонки в поход с полуночи».

— Ха, ха, ну, что?

— Балалайка, будет тебе. Не пой ты, — он тебя к мусорному ящику привел, смеется…

Посадил Балалайка Мигая к заборчику у Рязанского, сам за хлебом ушел. Принес.