Мамонты

Вот уж, поистине, как в гимне: Союз нерушимый республик свободных.

Так вот, их ответ на поставленный вопрос был единодушным: возводить заново Дворец Советов.

Была ли в том конформность мышления, вполне извинительная, если учесть строгость школьного воспитания? Или осторожность, обережность, уже растворенная в крови советских поколений — ведь расплачиваться приходилось именно кровью? Или же в том было, всего-навсего, желание потрафить совковым привязанностям руководителя семинара, о которых они знали либо предполагали, что знают?..

Всего понемножку.

Но они сказали: Дворец Советов.

Я ехал домой троллейбусом, размышляя о том, что — да, конечно, — Поставленный вопрос был адресован не столько студентам, сколько самому себе: так что будем строить, отец, на месте паскудной лужи?..

Продолжим советский проект, на который уже положена жизнь — миллионы жизней, — и который, сдается, трещит по швам?

Или же, сплюнув и растерев, вернемся туда, откуда ушли столь опрометчиво и безоглядно?

А есть ли еще какой-то третий путь?

Невольно ощутил себя хрестоматийным васнецовским витязем, который, верхом на коне, с опущенным долу копьем, считывает надпись на замшелом придорожном камне: налево пойдешь — головы не снесешь… направо — коня потеряешь… а что там еще за корявые буковки?

Вечером позвонила Галя Хлыбова.

Рассказала, что после экскурсии решила еще заехать в институт, в библиотеку, добралась на метро до «Пушкинской», вышла на площадь, а там, возле памятника Пушкину — фашисты, человек двести, на рукавах повязки со свастикой, вскидывают ладони вперед и вверх, орут «Хайль Гитлер!» Вокруг народ: любопытствует, ужасается, но думает, что снимают кино… Потом набежала милиция, стала хватать, тащить к автобусам…

— В котором часу это было? — спросил я.

— Около шести.

— Сегодня?

— Да, сегодня.

«Двадцатое апреля, — вспомнилось вдруг, — день рождения Адольфа Гитлера».

Включил телевизор — пляшут и поют. Включил радио — то же самое.

Не почудилось ли Гале Хлыбовой? С нею бывает: задумчивая девушка.

Но часом позже позвонила знакомая из «Нового мира», где я состоял членом редколлегии. А «Новый мир», как известно, на Страстном бульваре, в Малом Путинковском переулке, сразу же за кинотеатром «Россия», в двух шагах от Пушки.

Она поведала о том же: вылазка фашистов… человек полтораста, не меньше… выкрикивали: «Да здравствует Гитлер!», «Власть и порядок!», горланили фашистские песни… С ними затеяла драку группа пацифистов, антифашистов… Откуда взялись антифашисты? Оттуда же, откуда и фашисты… Милиция разогнала и тех, и этих… Да, своими глазами.

Утром я поехал в Литературный институт, где было назначено заседание совета творческой кафедры. Там уже обсуждали новость: фашистская демонстрация на Пушкинской площади. Видели многие студенты, видели и преподаватели… Тем дали покричать, а после стали запихивать в автобусы. Автобусы дожидались во дворах… А может быть, на них и привезли?

Заседание совета творческой кафедры вел ректор Литературного института, почтенный критик Владимир Федорович Пименов.

Ему, конечно, сразу же задали вопросы по поводу вчерашних событий. Что это такое? Как могло случиться? В стране, победившей фашизм…

Ректор лишь развел руками.

— Вызывают в Краснопресненский райком партии. Но я могу вас успокоить: наших там не было. Говорят, сынки высокого начальства, так называемая золотая молодежь…

Утешил.

Назавтра вечером он позвонил мне домой. Голос был бодрым, даже благостным.

— Саша, не надо расстраиваться… Всё прояснилось. Это, оказывается, футбольные фанаты. Болельщики — кто за «Спартак», кто за ЦСКА, — выясняли отношения между собою. Знаешь, я не очень просвещен в футболе, так что подробности мог и упустить…

— А при чем здесь Гитлер?

— Вот и выходит, что ни при чем. Так что отдыхай. Привет.

Футбольная версия пришлась как нельзя более кстати.

Когда через пару месяцев из «Нового мира» отправили на визу в Главлит (так именовалось цензурное ведомство) новую поэму Евгения Евтушенко «Фуку», в ней были строки, обращенные к русскому пареньку:

Ресницы девичьи твои пушисты, а ты — в фашисты?..

Но в опубликованном варианте поэмы это выглядело иначе:

Ресницы девичьи твои пушисты… А ты командою не ошибся?

Говорят, что цензурного диктата здесь не было. Просто с поэтом побеседовали где надо.

В отечественной прессе об инциденте на Пушкинской площади тогда не появилось ни строки.

И даже зарубежные голоса спервоначалу будто бы в рот воды набрали: очевидно, сами не верили, что такое возможно! Но через несколько дней заговорили…

Забредший тогда же в редакцию «Нового мира» Юлиан Семенов, который слыл человеком, вхожим в высокие сферы и потому весьма сведущим, прокомментировал заварушку на Пушкинской площади несколькими фразами, которые я тогда же записал в дневник.

«…Фашистского переворота в стране всё равно не избежать, поскольку слишком крупные силы задействованы в этом направлении. Это произойдет, хотя и явится переходной фазой исторического развития в России».

Сентенция не внушала оптимизма, но выглядела вполне резонной: ведь и там, в Германии, это явилось всего лишь переходной фазой.

С утра до вечера я корпел над архивными документами, содрогаясь внутренне, но понимая, что осмысливать прочтенное и страдать душою буду позже, потом.

А сейчас нужно крепче держать перо в занемевших пальцах, стараться, чтоб ни одна строка не проскользнула мимо внимания…

Но вечером я опять выходил на сцену актового зала на Шулявке.

И то, что прочитывал утром в расстрельной папке, жгло мое сердце.

Мог ли я сдержать, оставить на потом всё, что узнавал днем? Нет, конечно. Собственно, это и было тогда пробой темы, началом книги.

Говорил об отце. О Киеве своего детства. О лихолетье тридцатых.

И опять возвращался к тому, что было злобой… о, какое ёмкое выражение! — что было злобой дня: к рассказу о диком шабаше, учиненном фашистами в писательском доме.