Манарага
Шрифт:
– Котлеты уже слеплены Сонечкой сегодня утром. Она всегда сама их лепит, кухарке не доверяет.
– Где они?
– Лежат в леднике.
Вот как… Мне остается только сам процесс. Но есть технологическая проблема. На решетке морковные котлетки не жарят.
– Граф, для приготовления этого блюда мне потребуется очень тонкая плоская сковорода.
Клиент встает, снимает фартук, закладывает за пояс левую руку, в раздумье покачивается на носках своих мягких сапог:
– Тонкая сковородка? Вряд ли, вряд ли… Мы питаемся крестьянской едой, простой народной пищей. Ее готовят в русской печи, сковороды толстые, большие. Котлы, чугунки…
– В таком случае нет ли у вас в имении чего-нибудь тонкого металлического?
Он переводит на меня свой внимательный, глубокий взгляд.
Я виртуозно изжарил три морковные котлеты на казацкой сабле XVIII века, обратив рассказ “Толстой” в пепел. Все произошло на летней террасе усадьбы. Слуга открыл окна. Клиент, его жена и дочь сидели за большим столом, рассчитанным на тридцать человек. Женщинам он успел прочитать рассказ вслух перед обедом. Лица их были спокойны и задумчивы.
К котлетам
Я же, как и положено, стоял в белом халате у жаровни.
Клиент прожевал последний кусочек котлеты, запил водой и произнес, глядя перед собой:
– Сколько человеку еды нужно?
Женщины молчали.
– Сколько человеку нужно воды? Сколько человеку нужно воздуха? Сколько человеку нужно одежды?
Женщины сидели, словно оцепенев. Их бледные северные лица оттенялись мехом шуб и хлопьями черного бумажного пепла, порхающего по веранде подобно бабочкам.
– Сколько человеку нужно мебели? Сколько человеку нужно денег? Сколько человеку нужно сна? – продолжал клиент, словно спрашивая кого-то невидимого, тоже сидящего за этим большим столом.
Возникла долгая пауза.
– Сколько человеку нужно любви?
Мы все молчали.
Он тоже помолчал и заговорил:
– У нас возле отцовского дома под мостом одно время поселился нищий бродяга. Мне шел в ту пору пятнадцатый год, я учился в гимназии. Каждый раз, идя в гимназию, я проходил под мостом. И всегда, всегда мимо этого бродяги. Он был не стар, не молод, без возраста, как большинство из них, с таким нечистым, подзаросшим лицом, в замызганной одежде. Если не спал, он сидел на своем грязном матраце и смотрел на прохожих. Рядом стоял бумажный стаканчик с мелочью. В его взгляде не было ни просьбы, ни интереса. Он просто смотрел, провожая каждого из нас своим взглядом. В этом взгляде было что-то неуютное, неприятное для меня. Нет, там не было укора, злобы, зависти или желания разжалобить. Это был просто прямой взгляд. Он просто смотрел на нас, проходящих мимо. Если кто-то клал ему в стаканчик монетку, он даже не кивал головой, а все так же сидел и смотрел. Иногда он ел что-то, иногда спал, забравшись в рваный спальный мешок, иногда с кем-то говорил по мобильному телефону. Я научился проходить мимо этого бездомного, не встречаясь с ним взглядом. Но хватило меня ненадолго. Сам того не желая, я поднимал глаза, отрывал взгляд от земли и смотрел на него. И он успевал глянуть мне в глаза. Обойти его стороной я мог, конечно. Но тогда мне надо было, выходя из дому идти не налево, а направо. И делать большой крюк, чтобы перейти железную дорогу в другом месте. Это было бы глупо, глупо, очень глупо! Ведь я выходил после завтрака из дома, у меня была цель, я шел в гимназию, рассчитывая время, для этого мне надо было обязательно идти налево, только налево. Я никак не должен был идти направо! И я шел налево, под мост. А там сидел он. В любую погоду, в дождь, в мороз этот нищий сидел на своем месте. И смотрел на меня. А я не хотел, не желал видеть его глаза! Встречаясь с ним взглядом, я словно что-то вдруг терял безвозвратно! Словно он что-то забирал у меня, и я шел уже дальше с чувством этой потери. Взгляд! И он забрал. И я пошел дальше, дурак дураком. А он продолжал сидеть. Спокойно сидеть себе. Это было… что-то странное. Он приобрел – я потерял. Сколько раз я молился, чтобы он заболел, или чтобы его забрала полиция, или, может, он бы просто решил вдруг перебраться в другое место, поближе к рынку, например, или на вокзал, где всегда были нищие. Но с ним ничего не случалось. Он сидел и ждал меня. Я иногда шел в гимназию с приятелями, они его вообще не замечали, словно это был камень. Они шли со мной, смеялись, дурачились. А я шел, шел… раз! И глянул. Потом я понял, что надо что-то дать ему. Я заначил дома одну крону и, проходя, кинул в его стаканчик. Он остался неподвижным. Я пошел дальше. А на следующее утро все повторилось снова. Я шел, он сидел. Я взглянул ему в глаза. И пошел дальше пустой, как пенал без ручек и карандашей. Это продолжалось, как дурной сон. Я понял, что, сколько бы я ему ни дал, он все равно будет сидеть и смотреть на меня. Потом я подумал: а не убить ли мне его? Я знал, где у отца лежит шестизарядный револьвер. Я бы взял его, вышел бы вечером, когда стемнеет, пошел бы налево, подошел, выстрелил и побежал бы в сторону гимназии. А потом долго бродил бы по городу. А револьвер я бы кинул в реку. Но потом я понял, что не смогу этого сделать никогда. В общем, ходил мимо него, мучился, потом плевался. До одного дня. У нас была весьма благопристойная гимназия, в ней учились дети состоятельнейших людей города. Траву покуривали. Но о серьезных наркотиках не было речи. Я пробовал траву, и мне почему-то в отличие от других ребят от нее не хотелось смеяться. Просто было как-то… свободно. И все. Но пиво я считал лучше травы. Мы пили его прямо на улицах, из бутылок. И однажды один парень принес на уроки три марки. Маленькие марки с изображением дирижабля. На перемене он завел меня и еще одного парня в туалет и сказал: если хотите кайфануть, сделайте, как я. Он открыл рот и налепил себе марку на язык. Мы сделали так же и пошли на урок. Это была топография. И у меня начались галлюцинации: я увидел, что у нашей топографини вдруг из спины выросли крылья. Но вместо того чтобы открыть окно и улететь, она по-прежнему спокойно ходит по классу и рассказывает нам про геодезических дронов. Я увидел ее в рое этих дронов и расхохотался так, что сполз под парту. Она попросила меня покинуть класс. Я пошел домой. Все вокруг было другим, как бывает под кислотой. И только нищий был все тем же, со своим невыносимым взглядом. И вдруг я понял, что должен сделать. Я пришел домой. На счастье, никого не оказалось дома, даже прислуга и та ушла по делам. Не снимая пальто, я прошел в кабинет отца, снял с комода мраморный бюст Льва Толстого,
затем прошел в комнату матери, открыл платяной шкаф, достал из него песцовую горжетку, завернул бюст в мех, вышел на улицу, пошел к мосту. Нищий сидел, завернувшись в тряпье. Я подошел к нему и положил ему на колени бюст Толстого, завернутый в песцовую горжетку. После чего я направился к своему другу. Он жил в пригороде, обычно нужно было ехать на электричке, но я пошел пешком. И через четыре часа пришел к нему. За время моей прогулки действие марки прошло. Мне все показалось так глупо, что, придя к дому друга, я не стал звонить в дверь, а развернулся, дошел до станции, сел на электричку и вернулся домой. Там был переполох: оказывается, уходя, я не закрыл дверь и прислуга решила, что в дом проник вор. В семье решили, что вора спугнули и он похитил только две вещи – бюст и горжетку. Все решили, что вор был пьяницей или наркоманом, поэтому схватил первое попавшееся. На меня не обратили внимания, думали, что я просто вернулся из гимназии. Я поужинал и завалился спать. Утром проснулся, позавтракал, собрался, вышел. Это был солнечный осенний день. Я иду, вижу мост, а под ним… никого. Подхожу – нищего нет. И вещей его – тоже. Пусто! И больше никогда в своей жизни я не видел этого нищего. Не смотрел в его глаза. И вот я хочу спросить вас: почему я отдал ему именно бюст Толстого? В кабинете отца их стояло три – Григ, Ницше и Толстой. Все мраморные. И все они достались от прапрадеда, отец был равнодушен и к Григу, и к Ницше, и к Толстому. Он любил регги, кино, скачки, регату и гольф. Художественную литературу он не читал вообще. Я тогда знал Толстого только по школьной программе, Грига мы знали все, о Ницше у меня было весьма смутное представление. Так почему же я отдал нищему именно Толстого?Он вдруг резко встал, отчего шуба упала с его плеч. Борода его затряслась.
– Почему?! – выкрикнул он.
Непонятно было, собирается он рыдать или кричать.
Женщины напряженно молчали. Их бледные лица словно окаменели. Слуга с подносом замер в углу. Молчал и я.
Клиент нетерпеливо выдохнул, тряхнув бородой, подошел к сервировальному столу, схватил лежащую на нем саблю. Женщины встали. Он промычал что-то, швырнул саблю на пол и вышел прочь с веранды.
Ночь: аэропорт Гардермуэн в Осло. Бар. Признаться, я продрог на веранде у “графа” во время его монолога. При чтении я могу вытерпеть любой мороз – огонь и процесс согревают. Но когда +4 °C, пепел кружится, дамы молчат, а клиент пускается в воспоминания… это пробирает до костей. Мда. Вторая порция текилы со льдом только-только стала согревать меня.
Какого черта он устроил обед на холодной веранде? У него в доме огромная столовая, я успел заметить. Есть на холоде? Зачем? Чтобы лучше все прочувствовать?
Смоделировать русский moroz? Русскую метафизику, будь она неладна? “Граф” питается не только морковными котлетками, но и ею тоже…
Безусловно, холод играл в русской культуре важную роль. К нему я так и не смог привыкнуть. По мне, лучше плюс тридцать, чем минус. Я ненавижу снег, красоте которого молились русские поэты, не нахожу ничего красивого в этих застывших кристаллах Н2О, а вой метели, описанной бородатыми русскими классиками, вызывает у меня лишь одно желание – закрыться от него в теплом помещении, развести огонь в камельке и выпить хорошего итальянского вина…
Вытягиваю из полученной от клиента котлеты голубоватую купюру в пятьсот крон, складываю из нее бычка, поджигаю в пепельнице. Новые деньги напечатали в Норвегии после подавления “салафитской весны”. На купюре – изображение ладьи викингов и короля Хальвдана Черного, как подсказывает мне синяя блоха. Оказывается, он был собирателем норвежских земель, огнем и мечом покоряя и присоединяя соседние территории. Чтобы накормить всех lutefisk. Подробности его жизни меня не интересуют, я приказываю блохе умолкнуть.
Монолог “графа” о бомже вызвал у меня одно не очень приятное воспоминание. Давно, лет шесть тому, в Париже я столкнулся у входа в магазин с одним колоритным нищим. Это был молодой, кудрявый, смуглолицый парень без правой руки, с симпатичным лицом и зелеными глазами, выражение которых не оставляло никаких сомнений в его искренности. В левой руке он держал кружку и просил милостыню, называясь беженцем. Я поинтересовался, откуда он. Парень рассказал душераздирающую историю бегства от македонских салафитов, убивших его родителей, а ему отрубивших правую руку за игру в шахматы. Мы разговорились. Он мне понравился. Я дал ему десятифранковую бумажку (приличную по тем послевоенным временам милостыню) и парочку дельных советов. Он сказал, что запомнит меня на всю жизнь и будет за меня молиться. Мы расстались почти друзьями. Я вошел в магазинчик, купил бутылку воды, вышел через минуту и опять наткнулся на того же парня. Уставив на меня свои выразительные глаза, он показал свой обрубок и, протягивая кружку, стал как ни в чем не бывало прогонять все ту же душераздирающую историю про бегство, родителей, салафитов и шахматы. Я внимательно прослушал ее до конца. Затем развернулся и заехал ему по морде…
Спать сегодня придется в самолете. Завтра – канзасский клиент, заказавший каре ягненка на “Обломове”. Горячий месяц этот март. Чтение за чтением… Зато в мае – три недели отдыха. Полечу на Гоа, сниму хижину на сваях, поселюсь там с двумя вьетнамками, сам буду разрубать кокосовые орехи древним тесаком и поить девочек соком. А они напоят меня соками своими…
“И время остановится для нас, и наше счастье будет длиться ве-е-е-е-ечно”.
Утро: нет, не удалось мне выспаться в самолете, летящем над ночным океаном. Все-таки наша жизнь поварская полна неожиданностей. Едва вечером объявили посадку, моя блоха безопасности загудела: 3333! Четыре тройки. Это значит – СРОЧНЫЙ СЪЕЗД ШЕФ-ПОВАРОВ. Каждому book’n’griller chef нужно отменить гастроль и прибыть в нужное место. Это случается кр-р-р-райне редко. На моем веку – третий случай. Это круто. Потому что: закон. Потому что: от этого никуда не деться. Потому что: что-то стряслось экстраординарное на нашей Кухне.