Маньчжурские стрелки

— Еще там было сказано: «Мы должны пронестись по России подобно тайфуну». Тоже не припоминаю, дословно ли цитирую, но произнесли вы именно такие слова. Причем произнесли уверенно, вдохновенно, словно посылали в наступление целые полки. Как видите, запомнилось. Хотя напомню, что стояли тогда перед вами не полки, а всего лишь десять самолюбивых, уверенных в себе и люто ненавидящих врага офицеров-аристократов. Из которых вам еще только предстояло воспитать настоящих маньчжурских стрелков.

— Зато в конечном итоге вы этими маньчжурскими стрелками стали. Не сомневался, что станете, и стали. Мы диверсионно прошлись по всей Совдепии, пронеслись по ней, вспахали ее своими штыками.

— Неужели действительно не сомневались? Причем ни в ком из нас?

— Теперь это уже не столь важно. Главное, что все сражались и умирали достойно, как подобает истинным русским офицерам. Кроме разве что… Впрочем…

Ему вдруг вспомнился Власевич, шедший под кличкой Черный Кардинал. Лучший снайпер группы, он покончил с собой именно тогда, когда понял, что сама Россия, ради которой пошел в этот рейд, вновь осталась у него за спиной, причем на сей раз — навсегда. Такого «исхода» Курбатов конечно же не одобрял. Как офицер, Власевич обязан был сражаться до последней возможности, чтобы погибнуть в бою, а не тратить на себя патрон собственного пистолета, причем в самой неподходящей для этого ситуации.

И все же Курбатов так до конца и не определился, как ему относиться к самоубийству Власевича. Уже хотя бы потому не определился, что знал десятки офицеров, которые после поражения Белого движения десятками кончали жизнь самоубийством в кабаках Маньчжурии и Китая или в походных монгольских юртах войск генерала Унгерна. Поэтому чисто по-человечески Курбатову очень хотелось бы, чтобы этот парень — молчаливый, как гранит, несокрушимый, способный достойно выйти из любой ситуации, был сейчас вместе с ними.

Подполковник достал флягу с разбавленным спиртом и приподнял ее, словно бокал.

— Достаньте и вы свои фляги, господа, если в них осталось хотя бы по капле этой ритуальной влаги. Вы правы, фон Тирбах, самое время помянуть тех, кто был с нами, но не дошел. Позволив тем самым дойти нам.

Оба офицера молча взялись за фляги.

— Поручик Конецкий, первым павший в бою сразу же после перехода границы.

— «Поручик Конецкий», — повторили они, будто слова клятвы.

— Поручик Радчук, храбрый и дерзкий офицер…

— «Поручик Радчук», — молвили фон Тирбах и фон Бергер.

— Не знавший страха штаб-ротмистр Чолданов и сабельный аристократ подъесаул Кульчицкий…

— … Так и не дошедший до своей «Великой Польши от моря до моря», — напомнил фон Тирбах. — Странновато как-то карта наша на сей раз легла. Кульчицкий бредил своей Польшей и молил Господа, чтобы позволил ему достичь польской земли, но тот, увы, не позволил. Зато, очевидно, по ошибке привел на эту землю подпоручика Власевича, который воспринял ее как чужбину и застрелился.

— И все же мы должны помянуть и его, — вернулся к своей поминальной речи Курбатов.

— Зря он, конечно, стрелялся, — покачал головой гауптман фон Бергер, успевший подружиться с этим немного странноватым русским, одним из своих спасителей.

— Подполковник Реутов. Бывший унтер-офицер Дикой дивизии, участник корниловского похода на Петроград, поручик Закаспийской белой армии в Туркестане, познавший затем мытарства эмигранта в Персии…

— Этот успел: и побывать, и познать, — согласился фон Тирбах. После каждого названного князем имени он, вслед за Курбатовым и Бергером, отпивал из фляги по небольшому глотку.

— Поручик Матвеев, наш радист. Этого не поминаем, а лишь вспоминаем, поскольку вполне может случиться, что он все еще жив. Как и штабс-капитан, а затем подполковник Иволгин, храбрейший из офицеров армии атамана Анненкова. Надеюсь, никого не забыл, поручик? — обратился командир маньчжурских стрелков к барону фон Тирбаху.

— Грех великий забыть любого из таких офицеров.

Он хотел сказать еще что-то, но возникший где-то внизу, у подножия большого холма, на котором они нашли приют, гул нескольких моторов заставил поручика умолкнуть и подхватиться.

— Кажется, танки?

— И сомневаться не приходится, — спокойно подтвердил Курбатов. — Единственное, что должно успокаивать нас, что подняться сюда они не смогут. Ну а с пехотинцами мы еще немного повоюем.

27

На плоской вершине возвышенности, в густых зарослях скрывались руины небольшого старинного дворца. Маньчжурские стрелки наткнулись на них вчера, поздно вечером. Поняв, что оказались почти в центре расположения советского механизированного полка, они не стали искушать судьбу, подались сюда, на вершину, уже, очевидно, прочесанную красноармейцами, и спокойно переночевали в небольшой землянке, оборудованной по армейскому образцу, в которой, судя по всему, еще недавно хозяйничали то ли партизаны, то ли дезертиры.

Курбатов и Тирбах осторожно приблизились к гребню крутого, почти отвесного склона и, затаившись в кустах, пронаблюдали за колонной. Вначале шли танки, затем, в обрамлении бронетранспортеров, машины с пехотой и прицепными орудиями, и вновь танки…

— Не меньше полка, — по-немецки проговорил поручик фон Тирбах. В последние дни он почти не переходил на русский, да к тому же внимательно следил за произношением Курбатова, в котором упорно обнаруживал «японо-маньчжурский акцент с русским привкусом».

— И колонну вроде бы неплохо выстроили. Кажется, научились-таки воевать, — поддержал его фон Бергер.

— Ну, относительно умения воевать… Массой пока что берут, лапотники-обмотчики, — презрительно процедил фон Тирбах. — В основном, массой. Орда — она и есть орда.

— Ну почему вдруг «орда»? — не согласился с ним Курбатов. — Вполне европейская армия, неплохо вооруженная, достаточно дисциплинированная и обученная.

— Ах, этот неистребимый великорусский патриотизм!..

— Не ко времени иронизируете, любезнейший барон фон Тирбах. Скорее — взгляд профессионала, основанный к тому же на справедливости.

— Ор-да! — все с тем же презрительным упрямством повторил Виктор. — И очень скоро Европа убедится в этом.

Увлекшись полемикой, они не заметили, как сзади, с автоматом в руке, приблизился капитан фон Бергер.

— Нам бы следовало каким-то образом втереться им в доверие, господа офицеры. Я понимаю, что на этой горке мы в состоянии продержаться как минимум минут двадцать, однако, знаете ли, не хотелось бы прерывать свое шествие на рейх именно на этой безымянной горке. И потом…

Завершить свою мысль фон Бергер не успел, поскольку в их разговор ворвались голоса русских, доносившихся со стороны развалин. Все трое, по знаку Курбатова, замерли, затем, стараясь не шуметь, двинулись в направлении красных.