Маньчжурские стрелки

— Здесь-то ты, на Волге, за что сражаешься? — вкрадчиво спросил еще один новобранец, девятнадцатилетний волжский татарин Санджаков.

— За волю. Я о ней пять лет в лагерях-тюрягах мечтал. Я по ней почти полгода в штрафбате кровью исходил. И, наконец, вот она — свободушка! Тебе, чурка, этого не понять!

— Отставить! — вмешался Иволгин. Он помнил, что к дезертирству Златного подтолкнуло слишком уж придирчивое внимание сотрудников Смерша, один из которых так прямо и заявил ему: «Не думай, что если уцелеешь на фронте, то все прошлые, довоенные грешки врага народа тебе простятся. Опять лет на десять через лагеря пропустим. Соответствующая директива уже Имеется». — Обращаться друг к другу только по чину и с предельным уважением. Напоминаю, что оба вы теперь унтер-офицеры.

По традиции, заложенной еще Курбатовым, он решил создавать сугубо офицерскую группу. Всякий новичок, не имеющий офицерского чина, в течение трех месяцев служил унтер-офицером, а затем производился в прапорщики. Производство это Иволгин потом обещал подтверждать то ли приказом по штабу армии Семенова, то ли решением совета пока что несуществующей Народной армии Поволжья.

— А я хочу знать, Санджаков, почему ты здесь. Вот, почему здесь они, господа офицеры, мне ясно. Почему я — тоже не секрет. Он, татарин этот, — обратился к Иволгину, — что здесь делает? Небось нахватается опыта и пойдет сколачивать отряды борцов за независимый Татарстан? Признайся, Санджаков, в ханы метишь?

— Зачем в ханы? У мэня — месть! — потряс худыми костлявыми кулачками татарин. Волнуясь, он начинал говорить с жутким акцентом. — Я тебе много раз гаварил: у меня мэсть. Атэц в лагере. Старший брат расстрэлян энкавэдэ! У Татарстана будет другой хан. Санджаков мстит энкавэдэ!

— Значит, хан все-таки появится? — никак не мог угомониться Златный. Иволгина давно поражал какой-то неуемный, циничный шовинизм этого уголовника. Появление рядом любого инородца вызывало у Федора страстное желание тотчас же подчеркнуть это, отмежеваться, при первой же возможности терроризировать всякого «чурку».

— Появится не хан, появится великий хан, — понемногу успокаивался татарин. — Но Санджаков — не хан, Санджаков — воин, простой воин. Хан потом, он придет с Востока.

— С Китая, что ли?

— Оттуда, где есть потомки казанских ханов.

— Какие еще потомки?! Какие потомки могут быть у казанских ханов, весь род которых давно истребили?! Нет их давно. И быть не может.

— Ладно, господа, успокоились оба, — как можно миролюбивее молвил Иволгин. — Не забывайте, что у всех у нас один общий враг, жестокий и беспощадный, — коммунисты. Поэтому держаться нам нужно вместе, только вместе, без вражды и упреков.

Златный и Санджаков вновь искоса взглянули друг на друга и вроде бы угомонились, хотя подполковник понимал, что терпимости их хватит ненадолго.

— Татарин этот по крайней мере искренен, — вполголоса проговорил Чолданов, лежавший в траве почти плечом к плечу с командиром. — Хотя, с другой стороны, какой он, барабаны полковые, солдат белой армии? Златный прав: инородец — он и есть инородец.

Иволгин иронично прошелся взглядом по широкоскулому азиатскому лицу ротмистра, еще более «азиатскому», нежели лицо Санджакова, и снисходительно улыбнулся:

— Все Поволжье — сплошные инородцы. С этим до поры приходится мириться.

— До поры, господин подполковник, — да, согласен.

— Мамонт возвращается, господа! — неожиданно возник голос Перса, вполглаза дремавшего на плоской вершине валуна. — Уже на опушке, возле монашеской могилы.

33

Поднявшись на небольшой холм, на вершине которого досматривал последние сны древности позеленевший от интриг и времени замок графа Гальчевского, Штубер почти инстинктивно осмотрелся.

Справа, на северо-востоке от поместья, разгоралась мощная артиллерийская дуэль. Слева, в створе между краем леса и шпилем костела, помпезно раздвигалась багровая ширма пожара, на который медленно, словно уставшие журавли на предзакатное солнце, потянулись друг за другом звенья тяжелых русских бомбардировщиков. Плотно прикрываемые истребителями и штурмовиками, они презрительно миновали прифронтовую линию, устремляясь куда-то в глубь обороны, очевидно, к расположенной в двадцати пяти километрах отсюда узловой железнодорожной станции.

— Как величественно они летяг, — не удержался Штубер, прослеживая поднебесное шествие этого «клина», обращаясь к фельдфебелю Зебольду.

— Я сказал бы: «Как убийственно они летят…».

— В том-то и беда, что мы с вами — обычные солдафоны, фельдфебель, — не согласился барон фон Штубер, все еще провожая взглядом этот смертоносный клин. — Мы не способны проникнуться величием войны, той ее ораторией и теми пейзажами, которыми она безнадежно пытается облагораживать нас.

— Позволю себе напомнить, господин гауптштурмфюрер, что чаще всего это «облагораживание» завершается отпеванием. Причем церковный хор обычно заменяют залпы русских «катюш».

— …Что уже само по себе величественно, Зебольд! — очарованно повертел головой командир отряда «рыцарей рейха».

— Не знаю, не знаю, под залпами «катюш» видеть вас пока что не приходилось, — по-иезуитски ухмыльнулся Вечный Фельдфебель.

— Вы устали, Зебольд, поэтому устами вашими говорит сама усталость. Поле боя — это Мекка рыцарей-романтиков. А вы, смертельно уставший рыцарь наш, уже не способны воспламеняться благородством риска и на могилах восхищаться подвигами падших героев.

Вот уже третий день подряд начштаба полка майор Кирдорф с удивлением выслушивал странные диалоги, разгоравшиеся между диверсантами из группы Скорцени, со страстным желанием непосвященного пытаясь понять: то ли эти «фридентальские коршуны» принимают его за законченного идиота, то ли они всего лишь наслаждаются своим собственным идиотизмом. Но, в какую бы сторону чаша его сомнений ни склонялась, предпочитал благоразумно помалкивать.

— Что там у вас происходит, гауптштурмфюрер?! — возник в телефонной трубке жесткий голос полковника Лоттера, начальника разведотдела штаба армии.

— В зоне действий моей группы «рыцари рейха» — все спокойно, — заученно и беззаботно отрапортовал барон.

— Я о том, что пробиться к нам, гауптштурмфюрер, труднее, чем на прием к английской королеве! — все тверже наседал на Штубера полковник. Но, несмотря на всю мыслимую жесткость, высокий мелодичный голос его доносился с амвона армейского штаба, словно из глубины органа.

— Если учесть секретность нашей группы…

— Идите вы к дьяволу, барон. В такие часы вы должны быть на связи.