Мандарины

— Мы не хотим политической программы, потому что стремимся сохранить единство Сопротивления.

Анри налил себе стакан бурбона. «Все это ерунда!» — пробормотал он сквозь зубы. У Люка с языка не сходят слова: дух Сопротивления, единство Сопротивления. А Скрясин впадает в ярость, стоит заговорить с ним об СССР. Не лучше ли каждому из них предаваться бреду по отдельности? Анри осушил стакан. Он не нуждается в советах, у него свои собственные идеи по поводу того, какой должна быть газета. Разумеется, «Эспуар» придется принимать политическое решение, но совершенно независимое. Если Анри сохранил газету, то вовсе не для того, чтобы сделать из нее листок, похожий на довоенные; в ту пору пресса заведомо надувала публику, а результат известен: лишенные своего ежедневного оракула, люди были совершенно сбиты с толку. Сегодня все более или менее согласны в главном, закончились полемические споры и партизанские кампании: надо воспользоваться этим, чтобы сформировать читателя, вместо того чтобы морочить ему голову. Не навязывать людям свои мнения, а научить их судить обо всем самостоятельно. Это было непросто; читатели нередко требовали ответов; нельзя было создавать впечатления незнания, сомнения, противоречивости. Но именно тут и следовало идти на риск: заслужить их доверие, вместо того чтобы красть его. И вот доказательство того, что метод оправдал себя: «Эспуар» покупали почти везде. «Стоит ли упрекать коммунистов в сектантстве, если мы сами такие же точно догматики», — подумал Анри. И прервал Скрясина:

— Тебе не кажется, что можно перенести эту дискуссию на другой день?

— Согласен, назначим встречу, — с готовностью произнес Скрясин. Он достал из кармана записную книжку. — Думаю, надо срочно сверить наши позиции.

— Подождем, пока я вернусь из поездки, — предложил Анри.

— Ты куда-то едешь? Что за поездка? Для сбора информации?

— Нет, развлекательная.

— В такое время?

— Вот именно, — сказал Анри.

— Разве это не дезертирство? — не отставал Скрясин.

— Дезертирство? — весело отозвался Анри. — Я не солдат. — Он указал подбородком на Клоди де Бельзонс: — Тебе следовало бы пригласить на танец Клоди, вон ту весьма обнаженную даму, всю увешанную драгоценностями; это настоящая светская женщина, и она обожает тебя.

— Светские женщины — один из моих пороков, — с усмешкой заметил Скрясин и тряхнул головой: — Признаться, я не понимаю тебя.

Он пошел приглашать Клоди; Надин танцевала с Лашомом, Дюбрей с Поль кружились вокруг рождественской елки: Поль не любила Дюбрея, однако ему нередко удавалось рассмешить ее.

— Ты здорово шокировал Скрясина! — весело заметил Венсан.

— Они шокированы тем, что я еду путешествовать, — подхватил Анри. — И в первую очередь Дюбрей.

— До чего же странные люди! — вмешался Ламбер. — Ты сделал больше, чем они, разве не так? У тебя полное право устроить себе каникулы!

«С молодыми мне определенно легче поладить», — подумал Анри. Надин завидовала ему, Венсан и Ламбер понимали его: они тоже, при первой же возможности, поспешили отправиться посмотреть, что происходит в других местах, и сразу же записались в военные корреспонденты.

Он надолго задержался с ними, и они в сотый раз рассказывали друг другу о тех незабываемых днях, когда заняли помещение газеты, когда «Эспуар» продавали под носом у немцев, в то время как Анри писал передовую статью с револьвером в ящике стола. Этим вечером он находил особое очарование в старых историях, потому что слушал их из далекого далека: он лежал на мягком песке, море было голубым, он беспечно предавался мыслям о минувших временах, о далеких друзьях и радовался тому, что теперь один и свободен; он был счастлив.

Анри очнулся в красной комнате в четыре часа утра. Многие уже ушли или собирались уходить, и он останется с Поль. Придется говорить с ней, ласкать ее.

— Милочка, твой вечер — верх совершенства, — сказала Клоди, целуя Поль. — И у тебя дивный голос. Если захочешь, ты станешь одной из послевоенных львиц.

— Я о таком и не мечтаю, — весело отвечала Поль.

Нет, такого рода амбиций у нее не было. Она знала, чего хочет: вновь оказаться самой красивой женщиной в объятиях самого знаменитого в мире мужчины; и это будет нелегкой работой — заставить ее изменить мечте. Последние гости ушли: комната вдруг опустела; послышался шум на лестнице, шаги нарушили уличную тишину, и Поль стала собирать забытые под креслами стаканы.

— Клоди права, — сказал Анри. — Голос у тебя все такой же красивый. Я так давно тебя не слышал! Почему ты больше не поешь?

Лицо Поль просияло:

— Тебе нравится мой голос? Хочешь, чтобы я пела иногда для тебя?

— Разумеется. — Он улыбнулся. — А знаешь, что мне сказала Анна: тебе следовало бы снова петь на публике.

Поль посмотрела на него с возмущением:

— Ах, нет! Не говори мне об этом. Это давно решенное дело.

— Но почему? — спросил Анри. — Ты же видела, как тебе аплодировали. Они все были взволнованы. Сейчас открывается множество кабаре, и людям нужны новые звезды...

— Нет, — перебила его Поль, — прошу тебя, не настаивай. Выставлять себя напоказ на публике: для меня это было бы ужасно. Не настаивай, — повторила она умоляющим голосом.

Анри в недоумении посмотрел на нее.

— Ужасно? — переспросил он растерянно. — Я не понимаю: раньше это не было для тебя ужасно, а ты не постарела, знаешь, ты даже еще больше похорошела.

— Это было другое время в моей жизни, — ответила Поль, — время, навсегда похороненное. Я буду петь для тебя, и ни для кого другого, — добавила она с такой страстью, что Анри умолк. Но обещал себе, что постарается переубедить ее. После некоторого молчания она сказала: — Пошли наверх?

— Пошли.

Поль села на кровать, отстегнула серьги и сняла кольца.

— Знаешь, — умиротворенно произнесла она, — если вышло так, будто я осуждаю твое путешествие, прошу извинить меня.

— Да перестань! Ты имеешь полное право не любить путешествия и говорить об этом вслух, — возразил Анри. Ему стало не по себе при мысли, что на протяжении всего вечера она мучилась угрызениями совести.

— Я прекрасно понимаю, что тебе хочется уехать, — продолжала Поль, — и даже более того: понимаю, что ты хочешь уехать без меня.

— Не потому что хочу. Поль жестом остановила его:

— Тебе не обязательно быть вежливым. — Положив ладони на колени, с остановившимся взглядом и неестественно прямой спиной она была похожа на бесстрастную прорицательницу. — Я никогда не собиралась делать тюрьму из нашей любви. Ты не был бы самим собой, если бы не стремился к новым горизонтам, не искал новой пищи для ума. — Наклонившись вперед, она остановила на нем неподвижный взгляд. — Мне достаточно быть необходимой тебе.

Анри ничего не ответил. Он не хотел ни огорчать ее, ни поощрять. «Если бы я мог хотя бы сердиться на нее!» — думал он. Но нет, ни единого упрека.

Поль с улыбкой встала; лицо ее вновь стало человечным; она положила руки на плечи Анри и, прижавшись щекой к его щеке, сказала:

— Ты мог бы обойтись без меня?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Да, знаю, — весело заявила она. — И даже если бы ты сказал обратное, я бы тебе не поверила.

Она направилась в ванную; невозможно было хотя бы иногда не подарить ей обрывок фразы или улыбку; она хранила эти реликвии в своем сердце и творила из них чудеса, если случалось, что вера ей изменяла. «Но, несмотря ни на что, в глубине души она ведь знает, что я ее больше не люблю», — сказал он себе, чтобы как-то успокоиться. Он начал раздеваться, натянул пижаму. Пусть так, она это знала, но какой толк, если она с этим не соглашается. Он услыхал шорох смятого шелка, затем шум воды, звон хрусталя: когда-то эти звуки приводили его в смятение. «Нет, только не сегодня», — в смущении подумал он. В дверном проеме появилась обнаженная Поль с распущенными по плечам волосами; она была почти так же безупречна, как прежде, только для Анри вся эта красота ничего уже не значила. Она скользнула под одеяло и молча прижалась к нему: он не нашел предлога, чтобы оттолкнуть ее; а она уже восторженно вздыхала, все теснее прижимаясь к нему; он стал гладить плечо, знакомые бока и почувствовал, как кровь послушно приливает к низу: тем лучше; Поль была не в том настроении, чтобы удовольствоваться поцелуем в висок, да и для ее удовлетворения потребуется гораздо меньше времени, чем на объяснения. Он поцеловал горячие губы, открывшиеся по привычке навстречу его губам; но через мгновение Поль отняла губы, и он в замешательстве услышал, как она шепчет старинные слова, которые он давно уже не говорил ей: