Манхэттенский ноктюрн

Через двадцать минут я уже катил мимо горбатых кирпичных домов, девушек, толкающих перед собой детские коляски, винных погребков, газетных киосков и цветочных магазинов; выброшенных за ненадобностью рождественских елок, вмерзших в обледеневшие сугробы; старух с кошелками, с трудом переставляющих ноги по дороге из бакалейной лавки. Я направлялся прямо в жилой квартал Браунсвилл-Хаусес – образчик архитектурной дикости, возникший в результате акции, проведенной в 1940-е годы какими-то богатыми белыми ньюйоркцами, которые решили, что бедные чернокожие южане могли бы наслаждаться жизнью в приземистых безликих домах со стенами из шлакобетона и дверями из листового железа. Дома эти находятся примерно в двух кварталах от Ист-Нью-Йорк-авеню. Осторожно обогнув все рытвины, я вполне прилично припарковался. Солнце уже зашло, и температура упала до минус одного. Несколько подростков, расположившихся на ступенях высокого крыльца (хотя им и следовало в это время сидеть в школе, в роли прогульщиков они, очевидно, чувствовали себя безопаснее), явно заприметили мою машину. Пока она была новой, дети не измывались над ней, воображая, что на черном «империале» может разъезжать только детектив или политик. Но с тех пор машине немало пришлось пережить: в нее врезались и обдирали, били в бок и задерживали за стоянку в неположенном месте, ее расписывали непристойностями из баллончиков и взламывали дверцы, писали на нее и отрывали бампер. Вот только угоняли ее всего два раза. Чтобы как-то умерить их интерес к своей машине, я наваливал на переднее и заднее сиденье кучу всякого хлама: пустые бутылки из-под кока-колы, куски оберточной бумаги, скомканные листки из репортерского блокнота, сброшюрованные карты города. Как-то я поставил на руль замок системы «клаб», так детишки обрызгали его фреоном, а когда сталь замерзла, разбили ее молотком. Думаю, я мог бы ездить на чем-то более симпатичном, на «сентре» например, но дня через три она оказалась бы на пароме, плывущем в Гонконг.

Я отыскал наконец нужный квартал, состоявший из обыкновенных кирпичных шестиэтажек, украшенных, помимо витиеватых каракулей и замысловатых угроз и прозвищ, еще и вертикальным рядом окон-розеток с пластиковыми рамами и задвижками, мешающими детям вылезать наружу, а преступникам влезать внутрь. Со всех сторон гремел рэп, прорезаемый чавканьем собак, облаивающих через грязные сугробы собак из других домов. Кое-где языками наружу высовывались матрацы, окна украшали щербато оскаблившиеся гирлянды минувшего Рождества, вычурные каракули, полусгнившие полки для цветочных горшков, ряды веревок для сушки белья с развевающимися на них носками, трусами и детскими пижамами. В общем, картина открывалась причудливая и даже зловещая, хотя в ней не было, однако, ничего необычного.

Первым делом я отыскал полицейских, пожарных и, конечно, детей на велосипедах. Именно дети точно подскажут вам, есть ли еще шансы взять горячий след на месте происшествия – ведь они быстро теряют интерес к подобным вещам, особенно если кровавые сцены менее эффектны, чем те, что они видят по ТВ; и если они бессмысленно кружат на одном месте, начинают спорить, ругаться, значит, ситуация «остывает», тела увезли, а свидетелей и след простыл. Однако в тот момент обстановка выглядела так, будто все произошло десять минут назад. Пройдя вперед, я с удовольствием отметил, что поблизости не было ни одной телевизионной группы. Простые копы меня, как правило, не узнают, но если кого-то убивают, сразу появляется детектив, расследующий убийства, и мы обычно перекидываемся несколькими словами. (Должен сознаться, – и лучше сделать это заранее, – что я с некоторых пор оказался связан с этими копами: Хэл Фицджеральд, крестный моей дочери, стал при Джулиани одним из помощников комиссара полиции, что, с одной стороны, было хорошо, а с другой – не очень, поскольку сразу начинаешь обмениваться любезностями и забываешь, что играешь за команду противников. Это была еще одна ошибка, которой мне не удалось избежать.) Дежурный капитан, высокий детина с рыжей шевелюрой, поведал мне о случившемся: один молодой папаша с пятого этажа не оплатил свой кокаиновый счет; несколько приятных во всех отношениях дядей прорвались к нему в квартиру, чтобы его напугать или как следует отдубасить – пока не ясно; в итоге все закончилось пожаром. Капитан, как положено, изложил все, что знал, невидящим взглядом скользя по кирпичным стенам и, видимо, думая о чем-то своем – о детях, жене, лодке, а вовсе не о том, что копы иногда называют «мелким убийством». «А больше у вас ничего нет?» – спросил я. «Может, была драка, – он пожал плечами, – или одна из пуль попала в газовую плиту, а, может, стрелявшие намеренно устроили пожар». О подробностях говорить было рано, так как подругу хозяина квартиры, находившуюся в шоке, отвезли в больницу, двоих из трех взрослых очевидцев происшествия никто не мог найти (вероятно, сидели и пили для успокоения нервов в баре где-то в другом районе), а третий был мертв. И лишь одно не вызывало сомнения: что стрелявшие, выйдя из квартиры, втиснули старую кровать между синей металлической дверью квартиры и стеной коридора. Выходит, что дверь – в нарушение всех правил, касающихся дверей с кодовыми замками для нью-йоркских муниципальных домов, – открывалась наружу, так что женщина вместе с ребенком и подстреленным приятелем оказалась в горящей квартире как в захлопнувшейся ловушке.

Я вышел в общий внутренний двор и долго рыскал в поисках одной из соседок, женщины лет под тридцать, в черном зимнем пальто. Она жила как раз напротив той злополучной квартиры. Интервью в подобных случаях бывает недолгим, всего несколько вопросов. Во время разговора я делаю короткие записи в блокноте (я вообще редко пользуюсь магнитофоном: при виде его люди немеют, а кроме того, я всегда запоминаю наиболее интересные высказывания, они прямо-таки застревают у меня в памяти). На руках у женщины сидел ребенок в зимнем комбинезоне, проявивший необычайный интерес к мужчине со столь непривычным цветом кожи. Черные глаза на крохотном смуглом личике изучали мое лицо, и на мгновение мир был спасен. Потом я спросил женщину, что она видела. «Да что там, я никак не ожидала такого, – сказала она, – ведь было еще утро, а ничего подобного по утрам, когда все спят, не бывает». У нее было красивое лицо с правильными, строгими чертами, но когда она подняла взгляд на ту самую квартиру, окна которой пожарные изнутри разбили своими топориками, я заметил в ее глазах следы усталости и слез. После пожара на кирпичной стене дома остались грязь и копоть, да еще пожарные повыкидывали из окна обуглившиеся остатки нехитрого скарба: кухонный стол, одежду, несколько стульев, постельное белье, детскую кроватку, телевизор, пружинный матрац. Резко выделявшиеся черными пятнами на снегу живописные обломки представляли собой некое подобие скульптур-коллажей, выставляемых в галереях Сохо, – пессимистический диагноз художника веку, в котором мы живем.

– Вы знали эту семью? – спросил я женщину.

– Да, я не раз бывала у них.

– Как вы узнали, что там случилось?

– Мне не пришлось ни у кого спрашивать, я все видела своими глазами. Я мыла посуду и вдруг заметила дым из окна и все такое. Я сразу сказала себе – тут что-то неладно, что-то случилось с Бенитой; я вызвала аварийку и побежала вниз.

Женщина взглянула на меня. Она явно хотела сказать что-то еще. Я ждал. Я никогда не давлю на собеседников, люди и так расскажут все, что знают. Но если они замолкают, можно обратиться к хронологии.

– Во сколько это было? – спросил я.

– Около полудня.

– Хорошо! Значит, так, вы мыли посуду, а что вы почувствовали, когда увидели дым? Вас это удивило?

– Так удивило, что я, знаете, даже выронила тарелку.

– Что было потом, когда вы вышли на улицу?

– Я посмотрела вверх, на окно, и подумала, скорей бы приехали пожарные, а потом я все смотрела на окно, где Деметриус, он хотел выпрыгнуть в окно. Он был в огне, ну как будто сам горел, ну там рубашка, волосы и брюки, а еще он держал Бенитиного ребенка… да, точно, Вернона, ему только четыре месяца, а после Деметриус выпал из окна, да, знаете, он просто выпал и стал падать… падать… и мне показалось, что ребенок ударится головой о землю, и я так поэтому испугалась, а потом Деметриус, когда падал, он вроде как перевернулся немного и упал на спину, а ребенка держал вверх, понимаете, он это сделал специально, ну, чтобы ребенок не пострадал. И знаете, это было как бы последнее, что Деметриус сделал в жизни, ну то есть что он немного перевернулся и держал ребенка вверх, потому что потом Деметриус… потом он упал на спину, прямо как будто он, вы понимаете, – и тут женщина звонко шлепнула черной ладонью по другой руке, – а он лежал тихо и, право же, ну совсем не двигался; и тут я побежала к ним и подняла Вернона, потому что Деметриус… ну он не сделал бы этого, и я, конечно, осмотрела ребенка, все ли с ним в порядке, и сказала: слава богу, потому что мальчик и не ушибся даже, а только немножко испугался. И еще он немного плакал, и я взяла его на руки. А вот с Деметриусом совсем было плохо. У него текла кровь из ушей, а потом я видела, как его застрелили те парни. А еще я надеялась, что Бенита, ну, что она не станет прыгать…

Женщина замолчала, снова взглянула на окно и переложила ребенка с одной руки на другую, легонько шлепнув его по попе.

– Еще что-нибудь видели? – спросил я.

– Вроде нет.

Я подождал немного, глядя ей в глаза.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказал я.

Женщина слегка кивнула. Она не была ни потрясена, ни смущена, по крайней мере внешне. Недавнее событие вполне вписывалось в ее мировосприятие.

Я, честно говоря, насмотрелся на подобные вещи, и у меня не было времени задерживаться там и размышлять о жестокостях городского бытия. Материал надлежало загрузить в редакционный компьютер в половине шестого вечера, то есть примерно через три часа, – и точка! Я узнал все, что надо, и пошел обратно к машине, сочиняя в уме первый абзац, как вдруг мой пейджер начал выводить трели где-то на уровне бедра, что означало: «Позвони цыпочке». Это звонила Лайза из больницы Св. Винсента, где она работала. Многие репортеры носят с собой сотовые телефоны, но я, признаться, их просто ненавижу; они делают вас зависимыми от множества других людей и их дел, могут прервать важный разговор в самый напряженный момент и испортить вам все дело. Я свернул за угол к небольшой закусочной с хозяином-доминиканцем; и когда на двери звякнул колокольчик, пара-тройка завсегдатаев повернулась в мою сторону, а один парень лет восемнадцати незаметно выскользнул через черный ход, – на всякий случай, а вдруг я представляю для него опасность. Они видели перед собой крупного белого мужчину, который не боится приходить в чужое место, а стало быть, может оказаться копом.

На стене висел телефон.

– Сегодня вечером тебе надо быть на коктейле, – напомнила мне Лайза. – Твой смокинг я положила в багажник.

Ох уж эта вечеринка, которую каждый год устраивает Хоббс, австралийский миллиардер – владелец газеты. И мое присутствие, как одного из его обозревателей, обязательно. Если бы он имел собственный цирк, я был бы у него одной из дрессированных обезьян в красном воротничке, туго сидящем на тощей шее.

– Я не смогу пойти, – сказал я.

– Но вчера ты заявил, что должен там быть.

– Ты уверена, что это сегодня? – Я с тревогой посмотрел на часы.

– Ты сказал – в полседьмого.

– Там соберется все руководство, чтобы повилять хвостами вокруг Хоббса.

– А я при чем? – спокойно возразила она. – Сам говорил, что придется пойти.

– Дети в порядке?

– У Салли сегодня свободный день. Ты сейчас в Бронксе?

– В Бруклине. Тут пожар. Один малый выпрыгнул из окна с ребенком.

Я заметил, что за мной наблюдают. Эй, ты, белый ублюдок, какого черта ты явился сюда, проклятый беляк, чтобы оплевывать своей поганой слюной мой телефон?

– Ладно, увидимся вечером.

– Поздно или не очень? – спросила Лайза.

– Не очень.

– Если будешь дома достаточно рано, может быть, выгорит одно дельце, – сказала она.

– Да ну? Выгорит, говоришь, а какое?

– А такое, что удастся подзаработать.

– Звучит неплохо.

– Так оно и есть.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – ответила Лайза.

– Да откуда?

– Из записей на автоответчике.

– А чья последняя? – спросил я.

– Так, одного странного человека.

– А на него можно положиться? Ты его хорошо знаешь?

– В общем, так: приедешь после одиннадцати – упустишь свой шанс, – ответила она. – Только будь осторожен, когда поедешь домой, договорились?

– Ладно. – Я хотел повесить трубку.

– Эй, подожди! Портер? – услышал я ее голос.

– Что еще?

– Ребенок жив? – с тревогой спросила Лайза. – Ну тот, который выпал из окна?

– Тебе и вправду хочется знать?

– Ты чудовище! Так он жив?

Я сказал, что жив, и повесил трубку.