Манифест неприкаянного

Я не верил, что она осмелится переступить через себя. Оставить все как есть, наплевав на выработанные годами традиции. Да, она отличалась от прочих в округе, но сомнительно, что ей хватит духу пойти на столь радикальный протест.

Словно услышав мои мысли и расценив их как брошенный вызов, женщина отложила книгу и прошла на кухню, отключив таймер на духовом шкафе. Не снимая фартука, она отправилась на второй этаж и остановилась возле двери, за которой располагался кабинет ее мужа, в котором он проводил большую часть своих выходных за составлением бесконечных рабочих графиков и таблиц. Сбросив с ног тапочки, супруга вошла внутрь владений ее благоверного и принялась открывать шкафы и ящики, выбрасывая их наполнение прочь – в основном им являлись сшитые друг с другом степлером листы. Остановилась она лишь в момент, когда под ее руку попалась шариковая ручка. Крепко сжав ее в руке, женщина покинула кабинет и, ускорив свой шаг, вернулась к обеденному столу. Подобрав с пола прежде выроненный из рук лист, она положила его на стол, крепко прижала одной ладонью к скатерти, а второй сделала широкий росчерк из двух слов, перекрывший собою предыдущее послание.

«Твою часть»

Она закрыла глаза и несколько раз тяжело выдохнула, после чего вновь начала насвистывать себе под нос, вернувшись к домашним обязанностям: надела прихватки, достала противень с запеченной курицей, обложенной дольками картофеля, морковью и цуккини, и принялась за разделывание основной части блюда ножом.

Закончив, женщина оглядела окружающие ее декорации. Расплывшись в улыбке, она пододвинула к себе стул, встала на его шенилловое сидение, после чего вспорхнула на обеденную скатерть, разбрасывая босыми ногами свои сокровища. Со стороны это походило на экстаз дикого зверя, за долгое время впервые выпущенное из своего заточения на свободу. Ее лицо, по началу имеющее истеричный оттенок, постепенно пришло к виду полного умиротворения – будто ей требовалось время снова научиться выражать эмоции, вновь обрести умение улыбаться и ощущать себя живым существом.

Следующие события произошли сиюсекундно – крутясь на месте, она сняла с себя фартук, повязала один из его концов на шее, другой же закинула на рожок люстры. Немного простояв с прикрытыми веками, женщина достала брошь из кармана и на ощупь прикрепила ее к футболке на своей груди. Привстав на носки, она закрепила крепкий узел на металле. Мгновение – и ее ступни оторвались от полетевшей наземь столешницы, на что тело отозвалось судорожными конвульсиями.

Сопротивление удавке не продлилось более нескольких секунд, но в самом конце, за миг до перелома шеи мне показалось, что наши взгляды встретили друг друга. Я готов поклясться, что перед тем, как в освободившейся от домового гнета навеки угас огонь жизни, она смогла узреть меня как физический объект. Несмотря на мой внешний вид, я не заметил в ее зеницах страха – конечности женщины заходились в ужасном спазматическом танце, но глаза выражали спокойствие, она будто бы все это время подозревала, что сегодняшний день она провела не в одиночестве, и во многом ее решение об освобождении из авиария было продиктовано именно этим фактором. Впервые за долгие годы она почувствовала чье-то – пускай и незримое – присутствие, которое для нее было сродни поддержке, благодаря чему в ней пробудилась решимость к действию.

Я не знаю, сколько прошло времени до возвращения лишившейся одного члена семьи. Я сидел на стуле у опрокинутого стола, наблюдая за медленным покачиванием лодыжек на уровне глазниц моего маскарона. Первыми развернувшуюся картину увидели дети. Я не мог услышать их криков, но лица малышей выражали испуг, граничащий с шоком – тот, что был поменьше, подошел к своей матери и начал подергивать ее за ногу, в надежде разбудить ее и сказать, что сюрприз не удался. Когда в кухню вошел глава семейства, он молча отправил сыновей по своим комнатам, а сам принялся обзванивать экстренные службы, удалившись с домашним телефоном вслед за детьми на второй этаж.

Единственное, что он сделал до прибытия полиции – это несколько ударов по зеркалу туалетного столика в ныне его единоличной спальне. Ни одной слезы. Хорошая мина при плохой игре? Или надобности скрывать разрывающую сердце горечь от утраты близкого не существовало по причине ее сознательного отсутствия?

*

Я навещал этот дом еще несколько раз. На третий визит вся мелкая утварь была разложена по коробкам, а мебель оказалась накрыта прозрачными пакетами. На четвертый дом пустовал – отец и двое сыновей покинули райские угодья, лишившись своего места и освободив его для новой ячейки общества, отлично вписавшейся в нынешний темп жизни. Сейчас, сидя на диване в гостиной, я наблюдал за очередной домохозяйкой, что читала тонкую книгу, оставленную предыдущими владельцами.

Мною не было замечено ни одного лишнего движения или заминки, за которыми бы стояли мысли, выходящие за пределы графика ведения домохозяйства и мелкого перечня доступных здешним жительницам развлечений.

V

Я –

вуайерист, не знающий, что такое стыд и чувство такта.

Поезд метрополитена следовал по линии. Я прошел в конец вагона и присел на одно из кресел возле девушки в меховых наушниках – перед тем, как спуститься в метро, она не забывала надеть на голову своих извечных соратников по путешествиям одними и теми же маршрутами.

До того, как свершить сделку с Бафометом, я был хорошо знаком с ней. Мой последний и единственный друг.

Ее звали Августиной. До того, как я лишился возраста и перестал существовать в календарных циклах, я был старше ее на три года. Мне невдомек, сколько лет прошло с роковой ночи, но с тех пор жизнь Августины нисколько не изменилась – сколько бы раз я не проведывал ее, она могла оказаться лишь в трех местах: дома, на работе, или же в общественном транспорте, находясь в пути меж этих двух координат.

Вагон затормозил и распахнул свои двери на пустующей станции. Августина выпорхнула с линолеума на красный гранит подземки и засеменила в сторону эскалатора, стараясь держаться как можно дальше от нескольких зевак, стоящих в ожидании прибытия нужного поезда – она всегда была нелюдимой, но став одной из шестеренок в ремесле дарования плотских наслаждений, ее былая нелюбовь преобразилась в откровенную ненависть к двуногим – в особенности к особям мужского пола. Издержки профессии.

Свой путь она начинала с самых низов борделя – в небольшой комнатке без внутреннего санузла, больше напоминающей кабинку для допроса и пыток, нежели уголок для соития. Постепенно ей удалось дослужиться до третьего этажа – в публичном доме эти места предназначались для лучших работниц, зарекомендовавших себя перед мадам Келли – такой псевдоним носила владелица заведения. Их убранство уже больше походило на фешенебельные апартаменты: двуспальные кровати вместо кушеток, картины в багетах, панно, туалетные столики с трельяжами, графины с водой и вином, ширмы для переодеваний, гардеробы с необходимым инвентарем и всевозможными комплектами нижнего белья из самых дорогих тканей. Каждая девушка с третьего этажа могла запросить внутреннюю перестановку и новое оформление лично для себя – мадам Келли была только за, она любила подчеркивать индивидуальность своих первостатейных «дочерей», ведь, получив знаменитое в кругах завсегдатаев имя, именно они становились основным лакомством для представителей элиты этого города, а соответственно и приносили большую часть дохода публичному дому.

Несмотря на то, что Августина зарабатывала хорошие деньги, она старалась экономить на всем: такси только в экстренных случаях недоступности общественного транспорта, отказ от увеселительного досуга в ресторанах и съем квартиры в самом дешевом микрорайоне, в котором она проживала с момента, как переехала в этот город из своих родных пенатов. Ей казалось, что рано или поздно она накопит достаточное состояние, при котором надобность зарабатывать канет в лету благодаря ежемесячным процентам с банковских счетов, после чего она навсегда завяжет со столь нелюбимой занятостью и сможет зажить жизнью, которую она любила воображать в своей голове перед тем, как уснуть.

Мне довелось услышать утопию Августины лишь единожды. Это произошло в ночь, когда мы вдвоем пережидали разразившийся на улице ливень в ее рабочем кабинете – последний клиент ушел прямо перед тем, как я зашел в главный зал дома терпимости. За несколько часов до этого Августина позвонила мне и попросила прийти с какой-нибудь книгой и почитать вслух – она любила мой голос, он действовал на нее успокаивающе, а его прослушивание было одним из способов прийти ей в норму после проведения сеансов с вызывающими у нее рвотные позывы посетителями.

Я читал роман ее любимого автора, пока она лежала на кровати и разглядывала расписанный разноцветными бабочками потолок – в публичном доме ее именовали Психеей, а перед клиентами она неизменно появлялась с крыльями бабочки на худощавой спине, не снимая их даже в момент близости. Это был ее фирменный образ, таковой имелся у каждой девушки на втором и третьем этажах. Ее лучшая подруга, что находилась за соседней стеной, носила прозвище «Черная вдова» – самая успешная сотрудница борделя, ее псевдоним был обусловлен умением влюблять в себя и обдирать до нитки каждого мужчину, что попадался в ее цепкие руки, и делать это так, что они с удовольствием приходили и на следующий день, постепенно влезая в долги и кредиты. Меня же Августина в шутку называла Эросом благодаря тому, что я всегда наведывался к ней в вечерние часы.