Мао Цзэдун

Как видно, крен «вправо» в настроениях Мао был ощутимым. Однако о том, чтобы капитулировать перед «умеренными», Председатель и не думал. Ему просто хотелось, чтобы идея реформ шла от него. И он своего достиг. Очередной пленум ЦК, состоявшийся в январе 1961 года, прошел по его сценарию. Реформированию «коммун» был дан «зеленый свет». Ничего особенно революционного в этом, правда, не было: просто партия сделала шаг назад, к эпохе кооперативов высшей ступени середины 50-х. Но Мао мог быть доволен: участники пленума пережевывали его идеи.

В конце собрания он вновь призвал всех заняться обследованием. «Мы должны взглянуть на все собственными (а не чужими) глазами, послушать своими ушами, пощупать своими руками… Во всем надо исходить из практики», — внушал он. В то же время слегка пожурил ЦК, заметив, что тот «осенью прошлого года… четко не представлял себе положения, не разобрался в нем да и не до конца исправил его». Тем самым лишний раз подчеркнул, что именно он инициатор нового курса на урегулирование, вовремя разобравшийся в обстановке. «1961 год должен стать годом реалистического подхода к делу, — объявил Мао и тут же добавил: — Не надо вешать нос, если сделал ошибку»²⁹. Казалось, ему легко удалось избежать кризиса в партии.

Но все-таки он мало что понимал в экономике. И главное — отдавал себе в этом полный отчет. «Я не понимаю многих вопросов экономического строительства, — говорил он в минуту откровенности. — И не очень хорошо разбираюсь в промышленности и торговле; разбираюсь немного в сельском хозяйстве, но тоже лишь до какой-то степени, то есть понимаю в нем немного»³⁰. Именно поэтому он впал в такую депрессию весной 1960 года, когда понял, что голод действительно принял катастрофические масштабы. И хотя с осени он вновь начал проявлять повышенную активность, настроение его оставалось подавленным. Он чувствовал, что что-то в его расчетах дало сбой. «Большой скачок» провалился. Но четкого плана урегулирования у него не было. Возвращаться к «новой демократии» было абсурдным. Это значило перечеркнуть весь опыт строительства социализма, признать неправоту в споре с «умеренными» и «потерять лицо». Ломиться же и далее напролом в коммунизм было чревато взрывом мощного народного негодования. «Знаете, мы располагаем опытом, курсом, политическими установками и методами в политике, военном деле, в классовой борьбе, — сказал он Сноу в октябре 1960 года, — что же касается социалистического строительства, то им мы никогда прежде не занимались, и опыта у нас еще нет. Вы можете спросить: разве мы не занимаемся этим вот уже 11 лет? Действительно, занимаемся 11 лет, но знаний еще не хватает, опыта еще не хватает, можно считать, что мы только-только начали его накапливать, но его все равно еще немного»³¹.

Вот почему первое, что ему пришло в голову, — это чуть сбавить коммунистические обороты, по существу, вернувшись на какое-то время (по крайней мере, на семь ближайших лет) к доскачковым формам организации производства. О том же, что делать дальше, он не имел никакого понятия. Характерно, что когда Сноу попросил его рассказать о долгосрочных планах экономического строительства в Китае, Мао ответил: «Не знаю». Тот был поражен: «Вы говорите слишком осторожно». Но Мао подтвердил: «Дело не в том, осторожно или неосторожно я говорю, просто я не знаю, просто у нас нет опыта».

От всех амбициозных скачковских планов он отказался и теперь считал невозможным построение в Китае мощной социалистической экономики за 50 лет. «Чтобы догнать и перегнать наиболее передовые капиталистические страны мира, — говорил он уже безо всякого энтузиазма, — по-моему, придется потратить 100 с лишним лет»³². В середине апреля 1961 года он дал распоряжение ликвидировать общественные столовые, превратившиеся, по его словам, в «раковую опухоль»³³.

Угнетенный, он решил отойти пока на «вторую линию», дав возможность другим, энергичным членам партийного руководства, проявить свою деловитость. Проводить новый курс из «восьми иероглифов» (на «урегулирование, укрепление, пополнение и повышение» [138] ) он поручил Лю Шаоци, который тогда все еще фанатично его поддерживал. Помогать Лю, о котором Мао стал говорить как о своем преемнике, должны были Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь и Дэн Сяопин, а также другие члены Политбюро. Позже, спустя несколько лет, он объяснил, почему это сделал: «Я ответствен за разделение [руководства] на первую и вторую линии. Почему возникла потребность делить [руководство] на первую и вторую линии? Во-первых, здоровье плохое [здесь Мао лукавил]; во-вторых, — урок Советского Союза. Маленков оказался незрелым, перед смертью Сталин никому не передал власть. На каждом совещании они [Лю и другие] произносили в честь друг друга тосты, льстили друг другу. Я думал до смерти создать им авторитет»³⁴.

138

Каждое из этих четырех слов на китайском языке состоит из двух иероглифов.

Это не значит, конечно, что Мао перестал участвовать в различных совещаниях и заседаниях, но выступления его стали краткими и какими-то бессодержательными. Он все призывал администраторов проводить «систематическое обследование и изучение действительности», а не «созерцать цветы с лошади», ворчал, что «кадровые работники всех ступеней еще не поняли по-настоящему, что такое социализм», и требовал бороться с «поветрием обобществления»³⁵. На большее его не хватало.

А в это время в стране происходили потрясающие вещи. В Аньхое и некоторых других местах крестьяне стали выходить из «коммун» и бригад, делить землю и брать на себя так называемый семейный подряд. Они договаривались с местным начальством об аренде земли у «коммуны», обязуясь в сезон урожая сдать государству положенный по договору налог. Все это началось стихийно («сравнительно внезапно», как позже скажет Мао Цзэдун³⁶) и стало распространяться, подобно цепной реакции. Но самое поразительное, что часть партийных руководителей ничего опасного в этой затее не нашла. А первый секретарь парткома Аньхоя даже поддержал ее. Более того, кое-кто стал развивать идею о том, что «крестьяне очень обеспокоены их собственными доходами. Если они станут делить доход с десятью тысячами людей, они не будут работать; если станут делить доход с одной тысячью людей, они будут работать, но немного; если станут делить доход с десятью людьми, они будут работать лучше; но если станут делить доход только со своей семьей, они будут работать изо всех сил»³⁷.

Конечно, никто в партии и не помышлял о передаче земли крестьянам в частную собственность. Мелкие земельные участки стали раздавать (да и то далеко не везде) только в пользование на короткое время. Что-то в этом во всем напоминало ленинский нэп, правда, весьма ограниченный. Так что неудивительно, что секретарь парткома Аньхоя считал этот эксперимент вполне целесообразным. Ведь социализм от этого пострадать не мог, полагал он, а проблему голода можно было решить. К середине лета 1961 года пять процентов земли в Аньхое перешли в пользование отдельных крестьянских дворов³⁸.

Аньхойское начинание с пониманием было встречено многими руководителями ЦК, особенно теми, кто, откликнувшись на призыв Мао Цзэдуна, всерьез занимался изучением дел в «народных коммунах». «Крестьяне ничего не делают теперь, а только жалуются, — возмущался Чэнь Юнь. — Они говорят, что при Чан Кайши они „страдали“, но было много еды. При Мао Цзэдуне все „великое“, но они едят только кашу. Все, что нам нужно сделать, — это отдать крестьянам их собственную землю. Тогда у каждого будет много еды»³⁹. А Дэн Сяопин вообще заявил: «Неважно, какого цвета кошка, черная или белая, важно, чтобы она ловила мышей. Неважно, социализм или капитализм, важно, чтобы экономика развивалась, народ жил хорошо»⁴⁰.

Но самые неприятные для Мао выводы сделал Лю Шаоци. Вернувшись из поездки в свой родной хунаньский уезд Нинсян, он в мае 1961 года на одном из рабочих совещаний ЦК сказал «У крестьян Хунани есть поговорка: „На три десятых несчастья от неба, на семь десятых — от человека“… В целом по стране есть места, где главной причиной [трудностей] явились стихийные бедствия, но, боюсь, таковых не очень много. В большинстве же мест главная причина — это недостатки и ошибки, допущенные в нашей работе». И далее: «Есть товарищи, которые полагают, что это вопрос об одном пальце и девяти пальцах. Но, боюсь, сейчас уже видно, что… если все время говорить о девяти пальцах и одном пальце и не менять этого соотношения, то это будет противоречить действительности»⁴¹. Сказав такое, Лю, по существу, выступил против Мао, ибо всем в Китае было известно, что именно Председатель обожал сопоставлять любые достижения и неудачи по принципу «девять пальцев здоровые, один — больной». И даже в отношении «большого скачка» он придерживался той же формулы.

На этом совещании в поддержку Лю выступил Дэн Сяопин. Да и остальные были настроены весьма критически. Не ожидавший такого удара Мао выглядел смущенным. Взяв слово, он признал ошибки. «И на нас сейчас обрушилось возмездие, — сказал он. — Почва не плодородит, люди и скот отощали. Возмездие пришло за политику трех последних лет. А кто же виноват? Главную ответственность несут ЦК и я. Я несу главную ответственность»⁴². Он также заметил, что долгое время «глубоко не понимал, как строить социализм в Китае»⁴³. Какое-то время в середине 1961 года Мао был даже готов признать аньхойский опыт, однако это продолжалось недолго.

Чувствовалось, что он был сильно деморализован. «Все хорошие члены партии умерли. А те, что остались, — кучка зомби», — бросил он своему лечащему врачу. Было заметно, что шел он на принятие кардинальных мер под большим давлением. «Чего мы хотим, так это все-таки социализма, — объяснял он в минуту откровения. — Мы испытываем сейчас трудности в сельскохозяйственном производстве, поэтому должны делать уступки крестьянам. Но это не то направление, которого мы должны придерживаться в будущем»⁴⁴.