Мао Цзэдун

Сталин исходил из того, что с развитием военной обстановки в Китае баланс сил в ГМД становился все очевиднее не в пользу китайской компартии, а потому КПК демонстрировала полное бессилие в вопросе об очищении Гоминьдана от «антикоммунистов». 26 октября по предложению сталинского единомышленника, наркома по военным и морским делам СССР Климента Ефремовича Ворошилова Политбюро ЦК ВКП(б) приняло директиву, запрещавшую развертывание в Китае борьбы против буржуазии и феодальной интеллигенции, то есть тех, кого Коминтерн традиционно относил к «правым». Разумеется, надежды на будущую коммунизацию чанкайшистской партии ни у Сталина, ни у его сторонников не исчезли. Речь шла только о смене тактической линии. (Интересно, что, комментируя октябрьскую директиву уже после поражения коммунистического движения в Китае, на июльско-августовском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1927 года, Сталин охарактеризовал ее как досадное недоразумение. «Это была отдельная эпизодическая телеграмма, абсолютно не характерная для линии Коминтерна, для линии нашего руководства», — объяснил он, назвав указанную директиву «бесспорно ошибочной»⁹. Как отдельное, сиюминутное событие оценил ее и Ворошилов, который, правда, считал ее безукоризненно правильной¹⁰. Не странно ли?)

На самом деле в директиве Москвы от 26 октября проявился новый политический курс Сталина и Политбюро в Китае. Именно так данную телеграмму расценило Дальневосточное бюро, тем более что это послание было единственной общеполитической директивой, полученной этим органом за пять месяцев его работы в Китае — с июня по октябрь 1926 года¹¹.

Немедленно после получения директивы, 5–6 ноября — прямо накануне приезда Мао, Дальбюро и ЦИК КПК рассмотрели создавшуюся ситуацию. И Чэнь Дусю мог с горечью констатировать: в своей игре с Коминтерном он оказался прав. Следуй он советам Войтинского и Цюй Цюбо, его бы сейчас сделали «козлом отпущения»! Теперь же по инициативе поостывшего Войтинского было решено «толкать левый Гоминьдан по пути революции… так, чтобы он преждевременно не перепугался и не шарахнулся в сторону». Иными словами, нельзя было ни в коем случае радикализировать крестьянское движение! В Москву срочно была направлена резолюция, в которой ЦИК КПК и Дальбюро заверяли «инстанцию», что от Гоминьдана они ничего такого не будут требовать, разве что согласия на конфискацию земель крупных дичжу, милитаристов и лешэнь, а также общественных земель с последующей передачей их в руки крестьян. Но даже такое умеренное решение Сталин посчитал экстремистским, настояв в итоге на замене лозунга конфискации земель крупных дичжу ничего не значащим пожеланием политической конфискации земель контрреволюционеров¹².

Вот с такой ситуацией и столкнулся Мао, когда прибыл в Шанхай. От своих взглядов он отказываться не собирался, но и лезть на рожон ему было совсем ни к чему. Вскоре после приезда он созвал срочное заседание своего комитета, на котором выступил с предложением разработать конкретный «План развития крестьянского движения на современном этапе». В основу его он положил идеи, высказанные им на заседании крестьянского отдела ЦИК Гоминьдана в конце марта 1926 года. План обязывал КПК, «исходя из нынешней ситуации, применять принцип концентрации усилий в развитии крестьянского движения». Иными словами, требовал уделять первостепенное внимание организации крестьянства не только в Гуандуне, но и в районах, где в то время действовала армия ГМД, а именно: в провинциях Хунань, Хубэй, Цзянси и Хэнань. «Существенные усилия», кроме того, должны были прилагаться и к организации крестьянства в некоторых других местах, в том числе в только что добровольно признавшей власть гоминьдановского правительства Сычуани, а также в провинциях, которые НРА должна была завоевать в ближайшее время (Цзянсу и Чжэцзян). В Ханькоу, где находились основные правительственные учреждения Гоминьдана, надо было срочно создать представительство крестьянского комитета ЦИК КПК, а в Учане — курсы крестьянского движения¹³. И все для того, чтобы не упустить момент и вовремя возглавить революционные массы.

15 ноября 1926 года Центральное бюро КПК приняло этот план, а уже в конце ноября Мао Цзэдун был на борту парохода, шедшего из Шанхая в Ухань. Именно ему было поручено представлять комитет крестьянского движения ЦИК КПК в Ханькоу. Перед отъездом он направил в центральный орган партии, журнал «Сяндао чжоукань», статью о крестьянском движении в провинциях Цзянсу и Чжэцзян, в которой уже говорил лишь о борьбе против тухао и лешэнь, а не против всего класса дичжу¹⁴. Как страстно ему хотелось действовать и как сдерживали его инструкции Коминтерна! Кругом полыхала революция, гоминьдановская армия брала город за городом, победа казалась близкой, и его богатое воображение, должно быть, рисовало толпы восставших крестьян, революционные суды над «кровопийцами» дичжу, крушение власти милитаристов, ростовщиков и землевладельцев. Как жаль, что себя надо было сдерживать!

В Ханькоу, однако, настроение у него улучшилось. Атмосфера здесь была более левая, чем в Кантоне. «За исключением тихих районов иностранных концессий, старый город Ханькоу надел новые одежды революции, — вспоминает очевидец. — Ямэнь [офис] У Пэйфу сменил хозяина. Всюду развевались [гоминьдановские] флаги с изображением голубого неба и белого солнца. Воинские части и политотделы разных уровней повсюду развесили свои вывески всевозможных размеров и цветов. Среди них виднелись официальные прокламации вышестоящих организаций. Тут и там слышались волнующие призывы и заявления. Казалось, чеки революции были выписаны наобум, и никто не думал о том, могут ли они быть оплачены. Революционные организации всех видов вырастали как грибы, выходя из подполья одна за другой. Их вывески встречались и на широких улицах, и в маленьких переулках… Хотя КПК могла контролировать небольшие военные силы, она располагала огромным потенциалом в политической работе в различных армейских корпусах и бюро Гоминьдана в провинциях Хунань и Хубэй… В моде было не только произнесение речей, считалось еще, что чем левее содержание речи, тем лучше. Даже крупные боссы промышленности и торговли кричали: „Да здравствует мировая революция!“»¹⁵.

Вскоре в Ухань приехал и Бородин. Он выглядел раздраженным. Октябрьская директива Сталина смешивала все его карты. Дело в том, что с начала октября 1926 года он вынашивал план ограничения всевластия Чан Кайши, ставшего к тому времени знаменем «правого» Гоминьдана. К генералу Чану Бородин давно испытывал неприязнь: события 20 марта забыть было невозможно. Во второй половине октября в Кантоне «высокий советник» организовал проведение объединенного заседания ЦИК ГМД с представителями провинциальных и особых городских комитетов партии, на которое в основном собрались только «левые». Мао хорошо помнил это событие: он был одним из его участников. Совещание приняло новую программу Гоминьдана, в которую, в частности, вошло большинство умеренных требований КПК по крестьянскому вопросу, выдвинутых июльским пленумом ЦИК в его открытом «Обращении к крестьянам» (снижение арендной платы, ростовщического процента и т. п.). Помимо этого под давлением «левых» было решено просить Ван Цзинвэя, который жил в то время во Франции, вернуться из «отпуска». Удар по Чан Кайши был точно выверенным, и Бородин теперь хотел развить свой успех. Сразу же по приезде в Ухань он, невзирая на директиву Москвы, встретился с командиром западной колонны Тан Шэнчжи, которому дал понять, что больше не доверяет Чан Кайши и полагается лишь на Тана. «Тот, кто сможет честно осуществить идеи доктора Сунь Ятсена, станет величайшей фигурой в Китае», — заявил он польщенному генералу. Обрадовавшись, тот ответил: «Я готов следовать всем вашим указаниям»¹⁶. После этого борьба с Чаном стала для Бородина настоящей идеей фикс, и октябрьская директива Сталина была ему совсем не нужна.

Вместе с тем с приездом в Ухань «высокому советнику» пришлось столкнуться с большими проблемами. Главной из них было то, что за счет перехода на сторону гоминьдановской армии части милитаристов (Тан Шэнчжи был одним из первых, но далеко не последним) офицерский корпус НРА, и без того не блиставший либерализмом, начал приобретать все более консервативный характер. Генерал Тан, на которого Бородин так необдуманно возложил надежды, тоже никаким «левым» не был; он лишь играл в революционность, надеясь при помощи СССР и «левого» Гоминьдана оттеснить Чан Кайши и стать главнокомандующим. По словам хорошо знавшего его советского военного специалиста Владимира Христофоровича Таирова (Тер-Григоряна), работавшего в Китае под псевдонимами Теруни и Тер, «Тан напоминал красивую женщину, которая выставляет напоказ свою красоту… и предлагает себя любому, кто больше даст». Таирову Тан беспрерывно твердил: «Чан Кайши устал. Ему лучше бы отдохнуть», — однако никакого доверия у собеседника не вызывал. «Он показал себя генералом, который не вполне соответствует революции», — делал вывод Таиров, донося Бородину о том, что Тан за его спиной ведет переговоры с японцами и даже с реакционным шанхайским милитаристом Сунь Чуаньфаном¹⁷. Изменение состава НРА, таким образом, на самом деле способствовало стремительному усилению влияния «правых» в Гоминьдане. И против них Бородин был бессилен. По блестящему выражению Чжан Готао, наблюдавшего за тем, что происходило тогда в Ухани, положение в городе лучше всего можно было охарактеризовать китайской пословицей: «Солнце прекрасно на закате»¹⁸. Разгул «левой» фразы не отражал реального соотношения сил.

В ноябре 1926 года Чан Кайши взял Наньчан и, окрыленный успехом, сам вступил в открытое противоборство с Бородиным. В ответ на это по инициативе «высокого советника» в Ухани 13 декабря было организовано так называемое Временное объединенное совещание партийно-правительственных органов, взявшее на себя всю полноту власти в гоминьдановских районах. Председателем его был избран «левый» министр юстиции Сюй Цянь, один из наиболее непримиримых врагов Чан Кайши¹⁹; в состав же помимо «левых» гоминьдановцев вошли три коммуниста. Повсюду развесили плакаты «Приветствуем возвращение в Китай Ван Цзинвэя!» (никого не смущало, что Ван еще в Китай не приехал), «Требуем сотрудничества между Ваном и Чаном!», «Усилить власть партии!». Лозунги же типа «Поддержим главнокомандующего Чана!», до того украшавшие город, были заменены призывом «Поддержим руководство центрального правительства!»²⁰. Разрыв между «левой» Уханью и «правым» Наньчаном стал неизбежным.

Создавшееся положение было обсуждено на встрече членов Центрального бюро КПК с Войтинским и Бородиным сразу же по завершении заседания Временного объединенного совещания, вечером 13 декабря. Чэнь Дусю, Пэн Шучжи, Цюй Цюбо и Войтинский специально для этого приехали на несколько дней в Ханькоу. Еще один член ЦБ, Чжан Готао, с осени 1926 года уже находился в Ухани, так что он, естественно, тоже присутствовал. Пригласили на встречу и Мао Цзэдуна, а также представителей гуандунского и хунаньского провинциальных парткомов.

Совещание было бурным. Вначале с политическим докладом выступил Чэнь Дусю, который в духе октябрьской директивы указал на «чрезвычайно серьезную» опасность раскола единого фронта. Он подчеркнул, что «сейчас основная политическая и военная сила ГМД находится в руках правых», которые хотя и «яростно» выступают за «усмирение рабоче-крестьянского движения», однако «открыто не подрывают антиимпериалистический фронт». Чэнь предложил сделать все, чтобы «спасти правых сейчас», убедив их «объединить вооруженные силы с народом». При этом он резко раскритиковал «гуандунских товарищей» (то есть своего собственного сына) за допущенные «левацкие ошибки», обратив также внимание на аналогичные «заблуждения» «пекинских и хубэйских партийных кадров». В конце доклада он наметил пути для преодоления «детской болезни левизны» и «спасения ситуации». В частности, призвал ослабить классовую борьбу в городе и деревне, сняв наиболее радикальные лозунги, могущие вызвать раздражение гоминьдановцев. «Мы должны постараться объяснить служащим и рабочим, что им не следует выставлять чересчур высокие требования», — заявил генсек КПК. «Нынешняя борьба за снижение арендной платы, процентных ставок и т. д. является для крестьянства гораздо более неотложной, более необходимой, чем разрешение аграрного вопроса», — добавил он²¹.

Мао был глубоко подавлен выступлением своего учителя. Если бы кто-то сказал ему пять лет назад, что профессор Чэнь, эта «яркая звезда в мире идей», будет говорить такие немыслимые с точки зрения коммуниста вещи, он, наверное, с презрением отвернулся бы от «клеветника». Знал ли он, что у самого Чэня на душе было гадко? Ведь ему приходилось убеждать товарищей в том, во что он сам абсолютно не верил! Впрочем, рано или поздно всем коммунистам, и не только в Китае, приходилось учиться незамысловатому искусству лицемерия! Но пока наш горячий хунанец не готов был сдаться без боя. И хоть Чэнь его лично не критиковал, Мао вскипел. Предложения Чэнь Дусю вызвали возражения и представителей с мест. «Товарищ» из Гуандуна, например, заявил о необходимости мобилизации масс на отпор Чан Кайши, а посланец Хунани призвал к разрешению аграрного вопроса на базе развития крестьянского движения. Именно на их защиту и встал Мао Цзэдун²², но их взгляды были отвергнуты большинством собравшихся. Резолюция, принятая в конце заседания, гласила: «Различные опасные уклоны в рядах единого боевого фронта национальной революции… действительно существуют на деле… Главнейшим и опаснейшим из них является, с одной стороны, неудержимое полевение развертывающегося массового движения, а с другой — безудержное поправение военной власти и ее страх перед массовым движением». КПК, таким образом, должна была оказывать давление на гоминьдановское правительство, «заставляя его несколько склониться влево», и, в то же время, привлекать к себе массы, заставляя «их несколько склониться вправо». На заседании было также высказано предложение отозвать коммунистов с постов заведующих крестьянскими комитетами Гоминьдана в Хунани и Хубэе, выдвинув на их место «левых» гоминьдановцев²³.