Марадентро

– Думаю, они хотят убедиться в том, что я Камахай-Минаре.

– Значит, вот за этим ты сюда и шла? – допытывался он. – Чтобы группа индейцев признала тебя богиней?

– Нет. Не за этим.

– Тогда есть что-то еще и ты это скрываешь, не так ли?

– Так.

– И не хочешь об этом говорить? – Девушка молча покачала головой, но он не сдавался: – Что-то настолько плохое?

– Я этого не узнаю, пока оно не случится, и предпочитаю, чтобы вы оставались в стороне.

– Я не могу, как ни пытаюсь. – Он набил трубку замечательным табаком, который ему подарили туземцы, и, не поднимая глаз, добавил: – Расскажи мне о своем отце.

От удивления Айза уколола палец и, немного пососав его, искоса взглянула на венгра.

– Об отце? – повторила она, словно не поняв вопроса. – Что вы хотите, чтобы я рассказала?

– Все. Каким он был, каков был его образ мыслей и как ему удалось создать семью, которая до сих пор словно сгрудилась вокруг него, хотя уже столько времени его нет в живых.

Девушка задумалась, возвращаясь к своей работе, а потом отрицательно покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Не думаю, что мне следует говорить об отце. Что бы я ни рассказала, все будет моим видением, потому что я его обожала, а вам это будет неприятно.

Золтан Каррас, раскуривавший трубку, прервал свое занятие: по-видимому, ответ девушки задел его за живое.

– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался он. – При чем тут я?

– Да ладно вам, Золтан! – засмеялась она. – Вам меня не провести. Вы хотите, чтобы я рассказала вам об отце, чтобы понять, что он все еще значит для моей матери. – Она посмотрела ему в лицо: – Разве не так?

Венгр был похож на ребенка, уличенного в какой-то проделке. Он хотел запротестовать, но махнул рукой – сдаюсь, мол:

– А если бы и так. Что в том плохого?

– Тогда это не меня, а ее надо расспрашивать об отце.

– Она не расскажет.

– Знаю. Она хранит воспоминания для себя.

– Никто не может вечно жить воспоминаниями.

– Часто бывает так, что оно того стоит. Воспоминания обычно лучше действительности. – Айза вновь склонила голову над шитьем, но вскоре добавила: – Если хотите совета, не заикайтесь о моем отце. Он всегда будет незримо присутствовать в ее жизни, и никто не сможет занять его место. Возможно, однажды моя мать перестроится, но одно дело жить дальше, другое – забвение. – Она помолчала. – Возможно, скоро я ее оставлю, вполне естественно, что мои братья поступят так же, и тогда ей будет нужен человек, который бы служил ей опорой. Однако у этого человека должно быть свое собственное лицо, никак не связанное с ее прошлым. – Она улыбнулась. – По крайней мере, я так думаю.

– Старуха! – шутливо воскликнул он. – Порой мне кажется, что ты старше, чем тепуи саванны. – Неужели тебе и в самом деле всего восемнадцать?

Айза опять улыбнулась, не поднимая глаз, и, когда он собрался встать, жестом остановила его.

– Погодите, – попросила она. – Не уходите. У меня для вас послание.

– Для меня? – удивился он. – От кого?

– От Ксанана. Он хочет, чтобы вы спали возле костра, и никогда – в темноте, потому что в темноте тень человека отделяется от его тела, и тогда Канайма может ее украсть.

– Зачем?

– Не знаю. А вы?

– Откуда мне это знать? – хмуро сказал Золтан Каррас. – Я же не веду бесед с мертвецами.

– Но вы же знали, что Канайма хочет украсть вашу тень. – Видя растерянность венгра, она отложила в сторону порванную рубашку и коснулась рукой его колена. – Яноами верят, что тень человека не что иное, как его совесть. Она почти всегда следует за ним, но иногда идет впереди, чтобы он ее видел. Она может быть очень большой или очень маленькой: это зависит от падающего на него света, – но всегда связана с его судьбой и исчезает только тогда, когда улетучивается дым его тела, при сожжении. Тот, кто позволит Канайме украсть его совесть, пропал.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Точно не знаю. Это слова Ксанана, думаю, он надеется, что вы поймете их смысл.

– Откуда мне знать, чего от меня надо мертвому индейцу? – с неприкрытой враждебностью ответил Золтан Каррас. – Я не любитель разгадывать шарады, и мне уже осточертела вся эта белиберда.

Он встал, собираясь уйти, но, опустив взгляд, обнаружил, что вечернее солнце вытянуло почти к центру шабоно его тощую и нескладную тень. Несколько мгновений он стоял не шелохнувшись, глядя на нее, пошевелил руками, словно желая удостовериться в том, что это действительно его тень, а затем повернулся к наблюдавшей за ним Айзе.

– Иногда, – сказал он, – я стараюсь уверить себя в том, что хочу защитить тебя, как отец. Но бывает, что испытываю непреодолимое желание сорвать с тебя одежду и тысячу раз изнасиловать. – Он тряхнул головой, словно пытаясь отогнать от себя черные мысли. – Это настоящее испытание – находиться рядом с тобой. Настоящее испытание, и Канайма это знает.

– Ксанан тоже знает.

– А ты знаешь?

Она печально улыбнулась:

– Мне известно об этом с того вечера, когда отец попросил меня больше не садиться к нему на колени. Вероятно, в тот день солнце светило у него за спиной, но я почувствовала себя совершенно несчастной.

– А сейчас?

– Сейчас все по-другому. Вы мне не отец, и я уже привыкла.

Он кричал в пустоту, а ответом ему было молчание. Зеленые кроны деревьев, обдуваемые ветерком, трепетали, словно легкие волны гуляли по темному и плотному морю, образующему непроницаемый покров: поди узнай, где прячется человек, решивший тебя убить.

Белые цапли возвращались в свои гнезда, ибисы по-прежнему украшали красным цветом желтый фламбойян, ястреб сидел на вершине черной каменной стены, словно молчаливый свидетель его страха, а дым все так же пачкал темно-синее небо, по которому солнце скользило к закату.

Бачако еще раз окликнул своего врага, но врагом были тысячи деревьев, давшие тому приют.

Куда же он делся?

Откуда звучали выстрелы, которые искали его смерти, как только он высовывался за край карниза?

Казалось, весь мир настроен враждебно, потому что он был тут, наверху, а внизу – все остальные живые существа и даже вещи, которые открыто перешли на сторону противника.

Даже солнце час за часом изводило его, поливая огнем черную кожу и рыжие волосы, не позволяя поискать укрытия в тени пригвожденному к гладкой стене горы, сердце которой уже больше не билось под его ладонью.

– Да где же он?

Мягкий ковер тысячи оттенков зеленого манил его к себе, лживо обещая задержать падение, и головокружение то и дело хватало за шею, нашептывая на ухо, что нет ничего легче, чем броситься в пропасть.

– Где же он?

Солнце исчезло, оставив его еще в большем одиночестве, изменилось звучание голосов неугомонных обитателей сельвы, и кваканье мириадов лягушек и призывы филина приветствовали ночь, украсившую себя звездами и заступившую на вахту.

Внизу – как же далеко! – черный цвет дал отдохнуть всем остальным цветам спектра, и, когда Бачако опять крикнул, его крик рассыпался тысячекратным эхом, словно темный воздух неожиданно изменил способность распространять звуки.