Марчук Год демонов

Любомир сухо пообещал, что и без этого материала достаточно, факты проверены, многое открылось и прояснилось, и что в ближайшее время пойдет первый материал в журнале «Вожык». Растроганный Николай Иванович не стал более докучать, только поблагодарил. Любомир вспомнил про свой должок и отправился на встречу с председателем исполкома, о котором неделю спустя выпустил очерк. Благодарный председатель, который, может, и не считал себя прорабом перестройки, был счастлив, ведь не о каждом пишет «Правда», и обещал дать подвижку этому вопросу. Любомир позвонил Вовику, который по непонятной причине сам не поднимал телефонную трубку.

— Ты от кого прячешься, Вольдемар, от кредиторов или от женщин? Три дня не могу дозвониться. Я твою просьбу выполнил, где твои обещания?

— Я в курсе дела. Дай мне сроку еще две недели, три... На солнце вспыш­ки... и у меня полная творческая импотенция. К тому же участились посещения душ с других планет. Девушки, исключительно девушки. Обещали мою душу забрать в космическое путешествие, — Вовик был в своем амплуа, проворачи­вая неосексуальную революцию по-белорусски.

— Я тебя с ними познакомлю. Ты пока не готов к высшему космическому существованию. Ты бациллоноситель, ты в плену братоубийственных идей, лжи, поклонения чужим идеалам. Ты далек от божественного начала. Но мы тебя спасем.

— Хорошо, я тебя понимаю, но, друг мой расчудесный, пока суть да дело, пока твои души выбирают, куда лучше лететь и с кем, мне нужен фельетон, через три дня. Компрене?

— Убийца. Ты бы нашел себя во времена красного террора.

— Попроси у своих небесных посетительниц, чтобы они принесли тебе вдохновение.

— Так ты не веришь? Все. Я, бля, без шуток. Через три дня, ровно в пят­надцать ноль-ноль будет фельетон твой, — вспылил Вовик.

— Вот это мужские игры.

Осталось загадкой, кто же вдохновлял Вовика, но сделано это было безу­пречно. Фельетон был написан к сроку, да вот оказия, пролежал он все мыс­лимые и немыслимые сроки в портфеле редакции. Как говорят: то чума, то холера, а все человеку не легче. Близорукий главный редактор сатирического журнала встретил Любомира, как доброго старого приятеля, хоть они и не были особенно дружны. Не дожидаясь, главный редактор начал сам оправдываться без хитрости и недомолвок.

— Старик, не крыўдуй! Я тоже хочу кушать. Поверь. Еще у нас в республи­ке сильны консервативные силы, это, старик, не столица-матушка. У нас, как говорят, еще бдят неусыпно у Красного Знамени. Фельетон мощный. Я от этого пижона не ожидал. Но велено фельетон не пущать. Не только учитывая пер­сону автора, который сотворил себе имидж сексуального диссидента, правда, несколько запоздало. В конце концов, мы могли дать и под псевдонимом. Дело в другом. Фельетон категорически не понравился в верхах. Особенно второму, не исключаю, что ознакомлен с ним и Первый. Сам понимаешь. Кастрировать его, переписывать, редактировать нет смысла. Мне лично звонил Иван Митро­фанович. Так что уволь, братец, в противном случае уволят меня. Жена на пенсию не вышла, дочь не устроена, дача не достроена, здоровье подорвано... потом не отмоешься... запрут рядовым редактором в издательство «Беларусь», и кукуй на свои сто пятьдесят.

Любомира покоробило:

— Я все могу предположить, но как он узнал о фельетоне? Ведь существу­ет редакционная тайна?

— Старик, с этим вопросом обратись в другое ведомство. Успокой Лапшу. Он малый говнистый, тщеславный, начнет звонить, бузить. Я остаюсь твоим другом, помни. На съезде буду предлагать твою кандидатуру в первые секрета­ри Союза. Говорю искренне. У нас кризис лидерства во всех сферах. Ты недо­волен? Тогда давай так... Пусть фельетон полежит три месяца, полгода. Все быстро меняется. Вон уже и на Первого бочки катят за Чернобыль.

— Дорога ложка к обеду.

— Не обижайся. Хоть и нет зон, не подлежащих критике, да плюрализм до нас еще не дошел. Сегодня чин, а завтра пыль. Читаю с удовольствием твою «Аргентину». Очень образно, зримо. Я всегда удивлялся твоему умению через яркую деталь выходить на обобщения. Молодец, — он удачно перешел на дру­гую тему, дав понять, что суть разговора исчерпана.

Уже на пороге главный редактор изрек любимое выражение:

— Журналист — политик. И его кредо — гибкая мудрость. А главное, не навреди. Самому себе.

«К черту, к черту всех, — негодовал Горич. — Какое-то нервное, переко­шенное общество». Он не находил оправдания и собственной пассивности и осторожности. И решил разрубить туго завязанный узел.

Злобин ждал звонка от корреспондента. Они условились встретиться в институте в одиннадцать. Горич рвался в бой, приехал раньше на пятнадцать минут. Неприятная секретарша в больших очках на мелком лице доложила о его приходе шефу. Константин Петрович умышленно задерживал в кабинете декана, который отвечал за поездку студентов на сельхозработы. Любомир, скрывая раздражение, переступил порог кабинета в начале двенадцатого. Рек­тор пребывал в характерной для него спокойной надменности. Сидел человек- крепость, без тени робости в недобрых глазах.

— Любомир Горич. Будем знакомы.

— Так это вы и есть? День добрый. Присаживайтесь. Извините, заставил ждать. Слушаю вас самым внимательным образом.

Любомир чувствовал: начни искать обтекаемые фразы, дипломатические ходы с таким львом, только делу навредишь. Ректор под его натиском должен дрогнуть.

— В редакцию «Правды» обратился с жалобой на вас бывший преподаватель Николай Иванович Барыкин. Очевидно, суть жалобы вам хорошо знакома.

— А-а... так вы по этому делу? Да уж знакома, не приведи господи, и суть, и муть. Еле отбились... У меня его телеграмм десятка два будет: куда только доносы не строчил — от райкома до генерального секретаря. Не жаловался разве что патриарху, а так был бы полный перестроечный набор. Решение администрации за подписью и. о. директора, я был в отпуске. Ученый совет института по этому вопросу давно, года два, три назад принял постановление, я бы, честно говоря, не хотел возвращаться к этой истории. Исключительно из уважения к вам готов выслушать.

— Спасибо. Постараюсь быть краток. Всесторонне ознакомившись с жалобой и изучив документы, касающиеся сути конфликта, я усмотрел две про­блемы. Административную и нравственную. По отношению к преподавателю Барыкину была нарушена законность. Отправив человека в спешке на пенсию, даже не поставив его в известность, институт отказал ему в праве преподава­тельской деятельности за год до официального назначения, конкурса. Насколь­ко я осведомлен, министерство на стороне Барыкина и готово издать приказ о восстановлении его на работе.

— Одну минуту. Извините. Если вы дотошно изучали все перипетии этого неприятного случая, тогда вам известно, что была создана комиссия в связи с жалобами от студентов на непрофессионализм товарища Барыкина. Комиссия дала отрицательный отзыв. Досрочное назначение выборов — это наше право.

— Из пяти жалобщиков четверо — мертвые души. Их не существует в природе.

— Да? Возможно, кто-то за это время и умер. Не могу знать. Я не входил в комиссию и не проверял. Даже если сейчас, допустим невозможное, министер­ство спустит приказ, и что же? Коллектив опротестует, не согласится с мини­стерством... И люди правы, они не хотят подвергать себя опасности, находясь рядом с психически неустойчивым человеком.

— Я знаком с заключением академика Снежевского, был и в нашем психо­неврологическом диспансере. Ловко придуманная игра с якобы необходимым заключением врачебной комиссии не имеет под собой серьезных оснований. Человек не настолько болен, чтобы им серьезно занимались психиатры.

— Не знаю, не знаю. У нас были другие данные. Может, у него и лучше со здоровьем... тогда же по всем признакам человек был просто невменяем.

— Даже тогда, когда пришел к вам, скажем так, с повинной и просил оста­вить его на этот злосчастный год? Тогда он был нормальный. Чисто по-челове­чески мне любопытно: почему вы отказали?