Марчук Год демонов

Да правду в народе говорят: когда нет обороны, клюют сороки и вороны. А тут еще неурядицы в семье: сын оставил жену, ушел к другой женщине. Издерганный вконец тотальным преследованием, постоянным прессингом, сдал Николай Иванович, впервые обратился к психиатру за консультацией. И жена постепенно разуверилась в его правоте. Ведь если за столько лет ни одна дверь, в которые он стучался, не открылась, выходит, нет полной правды и объективности у Николая Ивановича. Когда же и ее фамилию некто неви­димый нагло вычеркнул из состава делегации на поездку в Японию, женщи­на поняла, что и она попала в немилость к «власти предержащей». У мужа участились бессонные ночи, которые и у нее вызывали неврозы. А тут еще слезная телеграмма от дочери. Девушка вышла замуж на последнем курсе института и уже получила распределение на пятом месяце беременности. Приехали с молодым, несмелым мужем-очкариком, полные надежд и радо­сти от наступившей самостоятельности и предстоящего рождения первенца. Администрация, узнав, что до родов осталось три месяца, под любым пред­логом, изыскивая всякие глупые и наивные причины, не оформляла в штат новоиспеченного специалиста. Кадровик пренебрежительно — был заносчив и хамоват — бросил в лицо непонимающему инженеру: «Нам такие специа­листы не нужны. Уйдете в декрет, а кто за вас работать будет? Одни убытки». Дочь со слезами в голосе каждый вечер звонила отцу в столицу, просила совета. Наконец он надел свой пиджак с орденами да медалями и подался в Новополоцк учить зарвавшихся бюрократов чести и человеколюбию. Любил это слово — «честь». Как память о своем предке, офицере царской армии. Дочь оформили на работу, предоставили комнату в общежитии, он, казалось, одолев «забронзовелых», должен был возвратиться в приподнятом настрое­нии и с новыми силами к основной борьбе, но приехал усталым, подавлен­ным, в расстроенных чувствах. Все меньше между ним и женою оставалось понимания, сочувствия, такта, все больше и больше рождалось нервозности, равнодушия, провоцировавших озлобленность и нетерпимость.

Роза Мефодиевна, к слову сказать, никогда и не испытывала особой радо­сти от повторного брака. Николай Иванович показался ей человеком неза­урядным, и во всяком случае, не эгоистичным.

Ах, если бы не это славянское упрямство, прямолинейность, это нежела­ние пойти даже на самый незначительный компромисс. С возрастом у него прямо до болезненности разрослась воинственность, жажда справедливости и правды. Как он не поймет, что человек по природе своей пока не способен жить в гармонии с обществом? Она втайне от него даже консультировалась с известным астрологом, футурологом, экстрасенсом.

«Вне сомнения, движение планет не способствуют вашему душевному согласию». Она мечтала после пятидесяти лет наконец-то воплотить в жизнь свою мечту о путешествиях в далекие Китай и Японию, на Ближний Восток или хотя бы в страну тюльпанов... но вынуждена была томиться в четырех стенах. Он оказался тяжелым на подъем... а после всего случившегося и мысли не допускал о возможности путешествия. «Жить, присутствуя рядом и не присутствуя в жизни, тягостно, однообразно и скучно». Она проклинала тот день, 8 марта, когда согласилась на брак. Вскоре нашелся, к облегчению обоих, повод: ее сын не ужился со второй женой и перешел временно житель­ствовать в их двухкомнатную квартиру. Ту квартиру, которую получала еще Роза Мефодиевна, он благородным жестом оставил первой жене и ребенку. Мать жалела непутевого сына, прощала все его грехи и скандальный харак­тер. Боялась одного: только бы не спился, как его покойный отец, который тоже был нрава шаткого. «Брак чаще напоминает горящий бикфордов шнур, нежели канат, который указывает двоим дорогу в райский сад». И развод, и размен квартиры — все предложил он, Николай Иванович. Оба в тот вечер вздохнули с облегчением. Она охотно, с хорошим настроением, помогла ему переехать, просила звонить, держать ее в курсе всех дел. Больше порог его комнатушки она никогда не переступала. Оставшись один, он невзначай подумал, что вот так ведь можно нанять наемных убийц и спокойненько при­душить его в постели. И вот уже больное воображение рисовало ему угнета­ющие душу картины физического насилия. Неужели партия, членом которой он состоит с тысяча девятьсот сорок шестого года, не защитит его попранные честь и достоинство?

Любомира Горича он «вычислил» давно, когда тот смело и доказательно вел бой на страницах «Литературки» с властолюбиво-жестоким председате­лем одного колхоза. И разбудил-таки запуганный до смерти колхозный люд: как ни удерживали, ни спасали своего ставленника и выкормыша аппаратчики всех уровней и рангов, пришлось деспоту и самодуру покинуть хозяйство навсегда. Этот случай запомнился Барыкину, да и другие хлесткие статьи- обвинения в коррупции, казнокрадстве, превышении власти, подписанные его именем, он уже не пропускал. Оказавшись на краю пропасти, Николай Иванович решил только Горичу открыть свою боль. Тянуть дальше было бы непростительно. В стенах родного института, в коридорах минвуза, в каби­нетах парткомов, райкомов, в прокуратуре, в апартаментах ЦК уже черной змеею полз ядовитый слух о его якобы психическом заболевании. Он будет и на этот раз хитрее. По наущению невидимого «дяди» психоневрологический диспансер назойливо предлагает ему пройти стационарное обследование. Наивные простаки. Им очень надо всеми правдами и неправдами поставить его на учет, и тогда уже сам Бог не вмешается. Он привезет им диагноз. Благо такая возможность есть. Он отправится в московскую клинику им. Кащенко к профессору Снежевскому и привезет диагноз от независимых экспертов. А пока как воздух нужна встреча с Горичем. Не дай бог ошибиться. Неужели и он, бескомпромиссный страж совести, единственный белорусский журна­лист-следователь, журналист-первооткрыватель, поборник правды и истины, ретируется и не вызовется ему помочь? Настораживало только то, что он третий раз переносит время встречи. Успокоил себя тем, что ждать осталось недолго: неделю.

ІІ

В тот же самый день, когда униженный и оскорбленный Николай Ивано­вич собирался в Москву на Дмитровское шоссе, а Любомир Горич маялся в предчувствии неприятностей (не подозревая, что судьба уготовила ему встре­чу с женщиной), ректора Института экономики пригласил на званый ужин в цековские дачи, обнесенные высоким зеленым забором в лесном массиве Дрозды, новоиспеченный второй секретарь Центрального Комитета Ком­партии республики Иван Митрофанович Горностай. Он переехал в неболь­шой деревянный двухэтажный дом, еще пахнувший свежей краской, совсем недавно. Не верилось, что он, пройдя путь от рабочего, инженера, секретаря парткома, горкома, обкома, к шестидесяти годам достиг желаемого благодаря подвижнической жизни партийного лидера, знающего людей, выделяюще­гося на общем фоне не только внушительным ростом, но и своей практич­ностью, даром проводить в жизнь нужные идеи, что заметно отличало его от других «теоретиков», «бумажных дел мастеров», «кабинетных крыс» и орто­доксальных «болтунов-демагогов». Он-то и смысла слова этого «ортодоксаль­ные» не знал толком, но хозяйскую жилку в характере имел. Все ждал своей очереди. Всегда коробило, что менее способные, бестолковые пробивались к номенклатурным благам и высотам раньше. И вот свершилось! Историческая сорокаминутная встреча-утверждение у самого Михаила Сергеевича Горба­чева, чью идею перестройки Иван Митрофанович воспринял безоговорочно и с вдохновением, потом утверждение на пленуме. Теперь обратной дороги нет: могут только повысить до первого или (что нежелательно) отправить на пенсию. Имея техническое образование, он тем не менее может ориен­тироваться в гуманитарных науках, в культуре и искусстве (тут больше по подсказке), блестяще знает историю партии и основополагающие цитаты да идеи классиков марксизма-ленинизма. И уж конечно, четко ориентируется в социальных вопросах, в умении укреплять слабые места надежными партий­ными кадрами, в быту скромен и, как говорится, «без жажды не пьет, а если по нужде и пьет, то мало». Только одно беспокойство сидело занозою в его сознании: абсолютное отсутствие ораторских способностей. Без бумажки проклятой ни в туалет, ни на трибуну не ходок. Это природное неумение отца долго и свободно импровизировать на заданную тему переживала вся семья: жена, бывшая учительница, а нынче, как большинство жен высокого началь­ства, домохозяйка, дочь-архитектор и старший сын, которого он успешно переправил в столицу, в международный отдел комсомольского «Спутника». Дочь пробовала давать уроки ораторского мастерства, и он охотно согласился, потом пробовал заучивать текст — тщетно. Чтобы запомнить страничку, он должен был зубрить ее весь рабочий день. Пробовали пересказывать напи­санное. Что-то получалось, но опять сбивался, терялась логика, торжествовал сумбур, из вроде правильных слов не складывались умные мысли.

Жена, проявляя смиренную покорность, успокаивала: «Погляди на осталь­ных. Не всем дано так хлестко рапортовать, как несостоявшемуся адвокату Горбачеву. Леонид Ильич никогда отсебятину не нес. Андропов — пример педанта, вот тебе идеал, всегда выступал по написанному. Уж какой артист был наш покойный Петр Миронович, который и тебя приметил, трубадур, а вот ведь не рисковал на огромной аудитории импровизировать. Так, в своем кругу, на мелком совещании красовался. Пост обязывает. Одно лишнее слово, одно неправильное предложение — и уже не тот акцент, повод для домыслов, не та трактовка событий. Уж лучше по бумажке. Во сто крат надежнее.

— Мама, выступление — это одно. А ему теперь на вопросы надо толко­во, грамотно и умно отвечать.

— А он будет избегать вопросов или отвечать на них письменно.

— В наше время это уже невозможно, — дочь была рада выдвижению отца и очень переживала за его имидж.

— Умно, говоришь, надо. Этого у меня не отнять. Ответить могу похлеще Хрущева. Наложу запрет на местное телевидение: ответы руководителей не показывать, пусть их пересказывает диктор.

— Лучше не насиловать себя, лучше по бумажке. Можно утверждать идеи Горбачева, но с разной степенью темперамента и умения, — рекомендовала хорошо поставленным голосом бывшая учительница.

— Мама, — не могла успокоиться вспыльчивая, худая, высокая дочь, — нам надо повышать культуру слова. За трибуной он горбится, скован, такое ощущение, что долго вчитывается в текст, комкает слова, глотает окончания и говорит в нос. Теряется все: и смысл, и общее впечатление.

— Он не артист и не диктор радио, — раздраженно ответила мать, — вни­мательно просмотрела отчет с партийного собрания в Союзе писателей и объе­диненного пленума творческих союзов, и эту... встречу с работниками высшей школы. Муха не пролетит. Все внемлют. В рот готовы заглядывать. Уважают.

— Просто папа новый человек, — стояла на своем упрямая дочь, — люди надеются, что с его приходом все изменится к лучшему. Своеобразный кредит доверия.

— Мать, не обижайся, но дочь права. Она чувствует дух времени, она из нового поколения. Надо учиться всю жизнь. Грош мне цена, если я засто­порюсь и забронзовею. Все. Идите, встречайте Злобиных. Как говаривал когда-то мой дед-крестьянин, «не возьмем умом, возьмем силою», — и он залихватски подмигнул жене.

Первым на новоселье был приглашен доктор наук, профессор (ах, как он любил сочетание этих слов), с которым вместе работали в Совмине еще в конце пятидесятых, Константин Петрович Злобин, за семьей чопорный сановник Горностай послал служебную «тридцать первую Волгу» с угро­жающим номером «00-13 МИД». После беглого осмотра комнат, ландшафта вальяжный Иван Митрофанович подвел приятеля к окну кабинета и указал пальцем в сторону двухэтажного кирпичного особняка, который виднелся за редкими соснами метрах в восьмидесяти от них.

— Ну вот, Костя, и приблизились к последней баррикаде. Это дача хозя­ина. Там все автономно. Своя обслуга: кухарка, уборщицы, киномеханик, охрана. Ему неуютно там после аварии... хоть и не по своей вине, как ты зна­ешь, а прошляпил вовремя проинформировать народ. Сбежит в Москву. Да на духовного отца партии и нации он никогда и не претендовал, упаси бог. Я знаю себе цену, не стану претендовать тоже, но предтечей быть осилю.

— Я, Ваня, никогда не сомневался и не сомневаюсь и в твоем таланте руководителя, и в твоей силе воли, — густым баритоном ответил Злобин и для большей убедительности свел на переносье густые, похожие на зубные щетки, черные брови.

Странные у них были отношения: при всей видимости неразлучной друж­бы, втайне они словно соревновались, до вспышек ненависти завидуя про­движению по служебной лестнице и успеху друг друга. До конца откровен­ными и искренними они не были никогда. Хуторской, скрытой, единоличной, эгоистичной замкнутостью веяло от временных владельцев дроздовских дач. Этого не мог не заметить наблюдательный ректор. Чувство «второго хозяи­на», а на своей территории и первого, заговорило в Иване Митрофановиче сразу и властно. На глазах поник духом тщеславный и самолюбивый Злобин, исчезла с широкого круглого лица вечная лукаво-ироничная ухмылка. Иван Митрофанович обошел его, а при нынешней нестабильности, перетасовке кадров действительно может оказаться в кресле первого секретаря! О време­на, о нравы! Злобин всегда считал себя на порядок выше и талантливее Ивана Митрофановича. Как блестяще выигрывают его жена и дочь по сравнению с женщинами второго секретаря. Не угнаться этой блеклой росомахе. Тешило ректора, что он одел своих во все импортное и модное. Наряды у супруги и дочери Горностая роскошные, дорогие, но выглядят на упитанных, раскорм­ленных фигурах аляповато, безвкусно, как на пугалах. Спесь и надменность выросли как на дрожжах. Особенно у матери: даже походка стала, как у гусыни. «Хорошо, что мои не робеют, не конфузятся, — мысленно похвалил он своих, — у власти постоянный минус — она всегда временна». У него в перспективе член-корреспондент, академик — это стабильно, это остается в истории. А параллельно, если захочется утереть нос Ивану да хорошенько ввязаться в политику, то нетрудно будет догнать его.