Марфа

— Мне здесь тоже нравится, — заявил Василий.

— Чему ж тут не нравиться? — подхватил отец Герасим, — Чего ж лучше? Лучше я и мест-то не видал. А надоест, так Петербург для вас не заказан. Привозите боярыню свою. Как звать-то матушку?

— Марфа Феодоровна.

— Мягкое имечко. Округлое, как буква Фет. Местные-то бабы не округлы — костисты да сухи. Как-то ей здесь понравится?

— Понравится, — уверенно ответил Василий.

Марфу привезли в конце июня. Ей понравилось. В дороге она все больше спала, наружу из возка не высовывалась, а приехала — словно проснулась от зимней спячки: разом ударило ей в лицо солнце карельское — не жарко, да ярко, засверкало озеро, вольно зашумели сосны, и простор — какой простор! В Питере тоже не тесно было, но та-мошние промозглые пространства разве сравнимы со здешней волей? Василий, о чем-то хохоча, на руках вытащил ее из возка и поставил перед домом, а сам убежал распорядиться, и она стояла, не шелохаясь, только чуть поводила головой туда-сюда, ловя белыми щеками живой ветерок. Когда же Василий вернулся, схватил ее за руку и потащил в дом, она, семеня за ним, вздохнула:

— Да, нравится мне здесь!

— Ну, понятное дело! — воскликнул муж. — Погоди, мы с тобой еще завтра на лодке покатаемся, в лес сходим… Тебе еще не так понравится.

— В лес… — размечталась она, — на лодке…

В доме после деревенского солнца было темно, как в бочке из-под дегтя. Марфа долго таращила маленькие глазки на неустроенную горницу, принюхивалась к незнакомым запахам, потом развернулась и направилась к выходу.

— Стой, ты куда? — завопил Василий, — Сейчас на стол соберут, перекусим с дорожки.

— Не-ет!.. — протянула она. — Я на воздух…

— А что, — задумался Василий. — А что? Можно и на воздухе пообедать. Эй, бабка, скажи, чтобы на воздух стол вытащили, да чтоб туда и подавали.

Сухая, как деревяшка, старуха по имени Иня, произведенная в ключницы, смиренно кивнула и молча скрылась в глубинах неизведанных пока барыней комнат.

Марфа сошла с крыльца во двор, вышла к озеру, встала на берегу. Ничего она не говорила, только глубоко вдыхала озерный ветер, только, закрыв глаза, подставляла лицо солнцу. И тут губы ее сложились в тихую блаженную улыбку, и улыбка эта уже не сходила с ее лица до самой зимы.

Откуда-то выскочил Василий, опять схватил ее за руку, потащил куда-то…

— Обедать, обедать! — говорил он. — Проголодалась с дорожки! А мы сейчас на дворике и пообедаем. Ушицы съедим, грибочков!

— В нашем лесу, что ли, грибы-то собирали? — спросила она.

— Ага! Но это прошлогодние, сейчас-то рано еще для грибков. Ну, ничего, сходим мы и с тобой и за грибками!

— Грибы… — сказала Марфа.

На следующее утро Василий умчался распоряжаться по хозяйству. Марфа долго ждала его, сидя за столом в горнице, потом вышла на берег и ждала там еще два часа… Мимо проходил мужик с трубкой в зубах. Он посмотрел на Марфу, подумал, сняв шапку, низко поклонился. Исполнив эту, непривычную для него обязанность и очень довольный собой, мужик направился было дальше, но Марфа его остановила:

— Скажи, как в лес идти?

Она боялась, что без подсказки забредет куда-нибудь в болото или к медведям, или еще куда. Наверное, мужик должен знать, куда обычно ходят местные бабы.

Мужик задумался и сказал, сильно растягивая слова:

— Лес — вон там! Иди, барыня, туда! — и вытянул руку. — Там — хорошо! — и пошагал, важный, к своим сетям на берегу.

И Марфа пошла в указанную сторону. Прошла по широкой утоптанной, уезженной деревенской улице, мимо играющих в пыли детей, думая про себя: «Младенчики…», мимо старух с ведрами в руках, неприветливых старух, разглядывающих ее, как чужую корову, которая, того гляди, забредет в их огород… И мимо, мимо, туда, где за последними избами, за разросшимся кустарником, за взбирающимися в гору полянами темнел долгожданный лес. Она свернула с дороги, скинула башмаки и пошла босиком по мокрой траве, безпечно размахивая зажатыми в руках башмаками. «У, какие кусты!..» — думала она, пытаясь продраться сквозь заросли, слыша, как трещит платье, зацепившееся за злые, торчащие прутья. «Ай, ай!» — взвизгивала она вслух, попадая босой пяткой в холодную, укрывшуюся в траве лужу. «Опять вы тут вылезли!» — сердилась она, снова наткнувшись на заросли ивняка. «Ну вот, кажется, и лес!» — радовалась она, увидя прямо перед собой толстые медные стволы сосен. «Ага, а теперь мы отдохнем чуть-чуть!» Она села на песок, на сухие сосновые иглы, приподнявшись, вымела из-под себя три маленькие острые шишки и прислонилась спиной к теплой сосне. С полчаса она сидела так, не двигаясь, смотрела на Сюрьгу с холма, грызла черешок какого-то листа, потом принялась за свежую, сочную сосновую иглу, съела ее совсем, нашла, что вкусно, и съела еще четыре иглы. «Ладно, пойдем теперь», — сказала она, поднимаясь на ноги, и с деловым видом двинула в глубь леса. Шла, не разбирая дороги, нисколько не задумываясь, куда идет, что ищет, нимало не боясь заблудиться или нарваться на дикого зверя. На душе у нее было спокойно, да и не просто спокойно, а была некая совершенная полнота покоя, — та самая, вспоминая которую мы думаем, что вспоминаем о счастье. Широкими шагами, широко размахивая руками (башмаки она опять надела, не могла ступать по лесным сучкам и шишкам), она двигалась в ту сторону, где за светлыми соснами ели темнели зелено, где порою посвистывали какие-то неведомые прежде птицы, где из сумрачных глубин чащи доносился порой пронзительный рев падающего дерева. Ельник кончился, началось болотце, чуть поросшее хилыми сосенками и березками. Весело чавкая пятками по упругому мху, ломая толчком руки прогнившие деревца, разгоняя комаров березовой веткой, пошла Марфинька через болото. Что-то она, конечно, пела, но вообще-то петь была не мастерица, и отец над ее пением едко посмеивался всегда, и потому она стеснялась, даже сейчас, в лесу, и пела вполголоса, в четверть голоса, попискивала и щебетала застенчиво, и улыбалась, и улыбались маленькие глазки ее, и спокойные, мирные губы. Отшагав верст шесть, она уверенно повернула к дому — да не по прежним своим следам, а с крюком, отыскивая новые тропки, посетив речку-ручей с черной, как смола, водой, перебралась через нее по сваленной березе, нагнулась, зачерпнула воды ладошкой, и черная эта вода в ладошке сделалась прозрачной и бронзовой, — напилась… Далеко за полдень вышла вновь к деревне и только тогда остановилась, села, опять прислонилась к сосне и принялась разглядывать Сюрьгу.

Тут кто-то подошел к ней и сел рядом, кто-то большой, черный, бородатый. Она было испугалась, вскочила, но потом поняла, что это батюшка, и сложила ладошки лодочкой, прося благословения.

— Господь благословит, Марфа Феодоровна! А я-то думаю утром: кто это без пути в лес ломится? Через кусты, через канавы, в горку!.. Ан это барыня наша! Я следил за вами, все видел! А вы меня видели? Я вон там стоял, у кладбища…

— Нет, не видела… — протянула Марфа.

— А я тоже люблю по лесу побродить, — вздыхал батюшка, — Как обедню отслужишь, устанешь, и мыслей в голове никаких нет — так хорошо в лесу-то!.. Летом или осенью ранней… Дух такой — не хуже ладана… Птички поют, и песня их в голове у тебя вертится — и мыслей никаких не надо… Голова пустая, зато душа полная…

Марфа, обрадованная неожиданным сочувствием, вся обернулась к батюшке и ждала, что он еще скажет. А поп молчал, только вздыхал да тихо охал, оглядывая облака на горизонте. «Добрый батюшка!» — думала Марфа. «Молодая совсем, — думал поп. — Ничего, не злая… Не осмотрелась еще… Как осмотрится — хозяйкой будет; будет наших мужичков гонять понемножку… Барин-то вон какой — как шилом поддетый, и носится по деревне, и носится…»

Вернулась Марфа домой, когда уже вечерело. Без нее старуха-ключница, баба Иня, двигала хозяйство: покрикивала на кухарку, гоняла девок, прибирающихся в комнатах, о чем-то бранилась с ними на чужом языке. Днем прибегал Василий, ждал жену, хотел вместе отобедать, да не дождался, похлебал наскоро ухи и снова убежал: они со старостой определяли на местности границы владений. Василий, выросший без матери, с пьющим отцом, почти не знал, что такое семейная, а пуще того — барская жизнь, но человек был деловой и хозяйство решил вести со всей строгостью. Марфа, тоже матери не помнящая, — померла мама от родов, и братик новорожденный вместе с ней помер, — не очень ясно представляла себе обязанности барыни. Помнила только, что отец ее ругал бывало: «Ишь, барыня, расселась!..» — и это было плохо, и так у Марфы и отложилось в голове, что барыня — это плохо. Когда видела она в Петербурге громоздкие золоченые кареты и пудреных дам в оных, думала про себя: «Ишь, барыни…» — и смотрела укоризненно. А теперь вот, — сама стала барыней. Чего ж делать-то нужно? Сидеть, да смотреть, как девки работают? Не интересно.

Дворня же — две девки-сиротки, одинокая старуха-ключница, два кухонных мужика-старика — они тоже к крепостной жизни под барами не привычные были. Старухе староста велел заботиться о доме, вот она и заботилась, искренне считая себя хозяйкой барских хором, а на Василия с Марфой смотрела вроде как на внучат своих, и очень удивилась бы, если бы барыня вдруг начала распоряжаться по дому.

Но Марфе такое и в голову не приходило. По целым дням она пропадал в лесу да на озере — мужики ее охотно катали на лодочках своих, а вечерами сидела на берегу, иногда одна, иногда — с Василием. Василий был увлечен хозяйством: ездил в соседние деревни, вел переговоры с купцами, которые возили в Петербург лес и рыбу, что-то толковал о «крупном гешефте», вспоминая знакомого по Питеру немца-торговца, сильно разбогатевшего на ладожской рыбке… Торговые прожекты захватывали его куда больше, чем семейная жизнь с Марфой. Он жену любил, это точно, и не упускал случая подарочек ей привезти — у купцов заказывал питерские гостинцы, и слова всякие ласковые ей говорил, и вообще… А Марфа какие чувства к нему питала — один Бог ведает. Раньше отец был подле нее — теперь муж. И отца она вроде любила; и мужа вроде, любит теперь. А постельных всяких дел она вроде как даже и не замечала.

Нет, жизнь домашняя и перемена питерского отсыревшего домика на просторную, смолистую, теплую избу, прошла мимо ее сердца. Вот лес — это она заметила. Что ее туда тянуло? Бог весть. Но уж тянуло так, что и жизни Марфинька не чаяла без лесных прогулок: и дышать-то она могла, только забравшись в чащу поглубже, склонясь над черничной кочкой или сидя посреди обширного малинника, или враскачку бредя по шатучим болотным мхам, или просто шагая по недальней тропинке, слыша краем уха деревенский шум из-за деревьев. А в доме, во дворе — и не дышалось ей: здесь засыпало ее сердце, и просыпалось только тогда, когда в лесной тишине вдруг быстро-быстро дробить начинал дерево дятел. Дважды натыкалась Марфинька на медведя. Шла-шла, да вдруг меж мелких елок вырисовался большой такой, тихий, темный, словно подпаленный. Марфа только взглянула на него, вздохнула — раз, два, — поняла, что сейчас начнет пугаться, и, чтобы опередить испуг, махнула рукой и сказала медведю: «Иди, иди! Не ходи здесь! Не надо». И медведь отвернулся, шагнул безшумно два раза — и исчез. А Марфа пошла дальше. А второй раз издалека его видела, на дальнем озерном берегу, и таким он ей показался огромным, таким грозным, что у нее дух захватило от восторга. «Не-е, Миша, я к тебе не пойду!» — засмеялась она и повернула от озера вглубь леса.

Однажды заблудилась Марфа. Шла-шла куда-то по новой, прежде никогда не виденной тропинке, и так просторно было вокруг: поляны, почти безлесые горки, речки какие-то — все незнакомое… Куда идешь, кто разберет? Весело идти в незнакомый лес, когда знать не знаешь, где выйдешь, что увидишь… А под ногами утоптанная тропинка: значит, и волноваться нечего — люди протоптали, люди знали, куда идти. Сейчас покажется из-за сосен какая-нибудь деревня, а мы в нее заходить не станем, мы свернем, обогнем ее, посмотрим из лесу, как живут там люди-карелы, посмотрим на деток, на старух, посмотрим, какие у них, лесных жителей, избы, есть ли церковь, есть ли речка… И шла Марфа, и шла, улыбаясь в предвкушении встречи с этой невиданной деревней-лесовичкой, да не заметила, как тропинка под ногами растворилась — была, и нет ее… И лес-то вокруг уже не такой просторный, а проще сказать — чаща глухая вокруг, и стемнело как-то, тучи набежали, и ветер заговорил громче и сердитее, и впервые Марфинька в лесу перепугалась. Ужас на нее напал — внезапно, да такой, какого она и в жизни своей спокойной не испытывала ни разу. «Ай! Ай! Страсти-то!» — громко вскрикнула она, присела, взмахнула руками и побежала назад, топоча башмаками. Нет, не туда бежит! Вот беда-то! Туда надо! Да не туда опять! Ой, страсти, страсти! Ой, пропала, пропала! Ой! — с размаху обняла елку, заплакала без слез: «Мамочка, мамочка!» Нет, плакать не надо, надо идти, дорогу искать, а где ж ее искать-то… И побрела Марфа куда-то, где за деревьями как будто поляна просвечивала, хотя и знала уже, что это обман, и поляны там нет — а все те же хилые чащобные елки, закрывшие все пространство между большими, темными деревьями… Ох, брела Марфа, брела, и впервые было ей в лесу все чуждо, все недобро, и каждая елочка ей желала сгинуть, ветер пугал звериными криками, болото поджидало в самом неожиданном месте — хотело удушить своими сырыми мхами… И брела Марфа, и брела, и от долгой безсмысленной ходьбы совсем отупела, ослепла, оглохла, и не видела, куда идет, и себя не помнила. И когда под вечер выбрела на лесную деревню — ту, о которой ей утром мечталось, — пошла задами, мимо коровников, мимо бурых навозных гор, и даже не подумала, что вот деревня, что люди тут живут, на нее смотрят, удивляются: идет баба, ссутуленная, в землю глядит, дороги не разбирает, бормочет… Остановили ее, напоили молоком, она пришла как будто в себя, посидела возле какой-то избы на колоде дроворубной, пожевала хлебушка, спросила, как ей обратно идти. Какая-то бабка махнула рукой — туда, мол, двигай, что-то сурово прокаркала по-карельски, и пошла Марфа обратно — опять в лесную чащу. И как вошла в лес, сразу перед ней все прояснилось: вот же куда надо идти, — как просто! И пошла, и за три часа добралась до дому. Ну, лето, темноты не было, а все же час поздний. Видит, ключница баба Иня сидит у ворот, пригорюнилась. Заметила барыню, вскочила, хлопнула руками по бедрам — не знает: то ли смеяться от радости, то ли обругать барыню-внученьку на чем свет стоит. «Проголодалась я, бабушка!» — сказала Марфа виновато, и старуха умчалась в избу разогревать ей кашу с грибами. А Василий на ту пору уезжал в Олонец по «гешефту» своему рыбному, и ничего не знал, и не волновался даже.

Но уж с тех пор Марфа в лесу и вовсе ничего не боялась. Уж с тех пор она по лесу ходила уверенней, чем по барской своей избе, где то и дело попадались какие-то неведомые закутки, комнатенки, чуланчики — того гляди, заблудишься…

Однажды застигла ее в лесу сильнейшая гроза. Три часа бушевало над лесом, и деревья шумели так, что собственного голоса не было слышно, и лилось со всех сторон — сверху, слева, справа, даже, кажется, с земли на воздух били дождевые струи. Но Марфу это ненастье врасплох не застало. Она давно заметила приближающуюся тучу, сразу догадалась, что такая туча без бури не уйдет, и бегом бросилась к одному своему укромному местечку: неделю назад найденной пещерке — узкой норе в подножии холма. Добежала, забилась внутрь — стоять там можно было, лишь согнувшись в три побели. Она легла на теплый сухой песок, положила под голову плоский камень. Принялась плести венок из собранных ромашек. Снаружи выло, гремело, трещало, и, казалось, буря не уймется, пока не выворотит весь лес с корнем. А в теплой пещерке было уютно. С песчаных стен осыпалась высохшая в пыль почва. Торчали сверху какие-то корешки, ползали какие-то жучки-букашки и порой заносило в застоявшийся воздух свежее, вкусное дуновение грозы. Марфа сплела венок, надела, посмотрела на дождь, потом глаза ее начали слипаться, и она уснула.