Марго, или Люблю-ненавижу

Я не понимаю, как такое могло произойти – ведь он всегда говорил, что любит только меня, что ни с кем, кроме меня, ему не было хорошо? Как понять, когда именно он врал – тогда или теперь? И как жить – после того, что я увидела?

Я вернулась из магазина – мне вдруг остро захотелось ананаса, и я рванула в супермаркет. Там меня что-то задержало – не то акция какая-то, не то просто я по привычке загулялась по огромному зданию, утоляя свой товарный голод после пустой тогдашней Москвы, – но факт есть факт. Домой я вернулась только к вечеру, удивилась, что входная дверь не заперта, бросила пакеты в кухне на стол и пошла наверх в поисках своего дорогого супруга:

– Алекс! Ты уже дома?

Никто не отвечал, и я улыбнулась – ну, конечно, он дома, просто по привычке решил разыграть меня.

Ни в одной из комнат его не оказалось, осталась только спальня, и я, предвкушая, распахнула дверь туда настежь.

В первый момент мне показалось, что я вообще попала не в свой дом. Иначе как объяснить то, что я вижу?

Шторы на больших окнах чуть прикрыты, горит камин – с чего бы, ведь на улице совсем тепло, – а в кресле, придвинутом к нему, сидит Алекс. И все бы ничего – и шторы, и камин, если бы не одно «но». На его коленях лицом ко мне извивается голая блондинка лет тридцати, в которой я вдруг узнала известную телеведущую… Слепому видно, что они не о делах говорят…

Я окаменела в дверях, не в состоянии ни убежать, ни подойти и дать по лицу – ему или ей – неважно. Меня словно парализовало от горя – руки, ноги, мозг. Как он мог… в нашей спальне – там, где прошло столько замечательных часов… предатель, предатель! Ведь он обещал, что никогда не обидит меня!

Меня потрясло даже не то, что Алекс изменяет мне. Я увидела его лицо… Он улыбался и с вызовом смотрел на меня. С вызовом и каким-то злорадным удовлетворением – мол, вот, видишь, какие женщины ко мне в постель прыгают?

Сделав над собой усилие, я развернулась и вышла из комнаты, из дома, пошла по улице вверх, не соображая, куда иду и зачем. Я шла очень долго – так долго, что, когда очнулась, поняла, что нахожусь на другом конце города. В кармане не было ни фунта, и тогда я села на лавку и расплакалась. Уже стемнело, нужно было как-то выбираться отсюда, но сил не было. Слепящий свет фар заставил меня зажмуриться и прикрыть глаза рукой. Шаги по сухой листве… напряженное дыхание… знакомый запах туалетной воды… рукав черного пиджака, черно-белый шарф…

– Марго, прости…

Я подняла на него невидящие глаза. Хотелось так много сказать – а голоса не было. Он подхватил меня на руки и понес в машину.

Я молчала и на следующее утро, и к вечеру. И еще два дня. Плакала и молчала. Алекс обезумел и к концу третьего дня сгреб меня в охапку, прихватил только паспорта, и через три часа мы уже летели в самолете. Куда, зачем – мне было все равно, я чувствовала себя как в кино – словно сижу по эту сторону экрана, а на белом полотне перед глазами проходит моя собственная жизнь. И режиссер – хотя правильнее, видимо, сказать сценарист – сидит рядом со мной в пустом салоне бизнес-класса, держит меня за руку и пытается напоить соком. Какой сок – я ничего не хочу. У меня сгорело что-то внутри от его предательства, а он пытается залить тлеющие угли стаканом апельсинового напитка.

Море… Боже мой, как давно я не видела моря. Наверное, с момента, когда ездила туда с отцом и его новой женой. Огромная, бескрайняя масса воды всегда успокаивала меня, делала равнодушной ко всему, что происходит вокруг, мирила с проблемами и невзгодами моей еще такой недлинной жизни. Впервые я увидела в море спасение в тот раз, когда мама вышвырнула меня из дома. Взяла и выкинула из квартиры, как щенка на мороз – в буквальном смысле. Мне было шестнадцать, и у меня был мальчик. К этому времени из моей жизни уже исчез теннис, появилось относительно много свободного времени. Ну, и Алекс, конечно – но это не афишировалось, иначе мать предприняла бы что-то глобальное. Так вот, мальчик Слава, старше меня на три года – поскольку я с детства была девушкой крупной, то ему и в голову не пришло, что я малолетняя. Разумеется, однажды он не смог совладать с охватившим его чувством… Один раз. А через месяц меня начала мучить утренняя тошнота. Когда мама застала меня в ванной, склонившуюся в приступе рвоты, она не стала выяснять причину – ей моментально стало все ясно. Я едва успела выскочить из квартиры, увернувшись от летевшей мне в голову табуретки. Весь день прослонялась по городу, а к вечеру вернулась домой. Мамы не было, задержалась на работе. Я быстро разделась и юркнула в постель, а через пару часов была за волосы выдернута из-под одеяла и прямо так, в ночной рубашке, вышвырнута за дверь. Я стучала, плакала, умоляла маму впустить меня – но из-за двери мне было сказано, что жить рядом с опозорившей ее дочерью она не собирается. Спасибо соседке – она позвонила моему отцу, и тот приехал и забрал меня к себе. Его жена назавтра отвела меня к врачу. Оказалось, что это приступ острого гастрита – и больше ничего…

Отец оформил отпуск, и мы улетели в Сочи. Я целыми днями бродила по пляжу, обнаружив, что с морем можно разговаривать, особенно в прилив. Оно словно поглощало мои проблемы, впитывало их и смывало, оставляя на песке ровную пустую поверхность, на которой можно было начать писать свою жизнь заново. Становилось легче.

И вот сейчас, спустя два с лишним года, я снова оказалась на море, и снова меня угнетали проблемы. Но в этот раз я не могла говорить.

Я сидела в кресле на балконе второго этажа небольшого коттеджа, снятого Алексом, смотрела на простирающуюся до горизонта морскую гладь и молчала. Алекс из кожи вон лез, стараясь добиться от меня хоть каких-то эмоций. Он приносил мне по утрам свежую клубнику со взбитыми сливками и тертым шоколадом, кормил меня с ложечки, читал вслух хорошие книги и вообще ни на секунду не оставлял одну. Но я не замечала его присутствия, не замечала стараний вернуть меня к жизни. Как можно реанимировать человека, у которого ты сам буквально вчера вырвал сердце?

Я, конечно, начала разговаривать, даже поддерживать беседу – но внутри все по-прежнему было мертво.

Мы вернулись домой, он продолжал зализывать мои раны, но прежняя Марго никак не желала возвращаться. И тогда он решился на откровенный разговор, в ходе которого я выпалила:

– Я не желаю больше видеть тебя. Никогда.

– Я уйду. Но завтра жду тебя в «Старбаксе» – надеюсь, ты за ночь взвесишь все и примешь правильное решение.

Это была самая мучительная и одинокая ночь в моей жизни. Я все поняла – без него мне просто неинтересно будет жить. Он был ярким фейерверком – а без него… Ну, серые будни, обыденная жизнь. Все, как у всех. Не хочу.

…В «Старбаксе» Алекс так и не появился…

Москва, начало двухтысячных

Казалось, что все в жизни более-менее утряслось и приняло законченный вид. Я продолжала работать в «Золотой улице», стараясь восстановить реноме фирмы. Это удавалось с трудом, но все же скандал потихоньку отошел на второй план – у журналистов нашлись новые темы для горячих материалов. Босс перевел дыхание, мы продолжили строительство. Неизвестные шантажисты больше не появлялись, я успокоилась – значит, все-таки Алекс сдержал слово и избавил меня от неприятностей. Рома по-прежнему увлеченно занимался своим делом, не забывая, однако, спрашивать с меня уют в доме и свежий ужин каждый вечер. Я приезжала домой глубоко за полночь, валилась на постель, не в силах даже раздеться. Он жалел меня, сочувствовал, но, повернувшись, тут же забывался и начинал свою песню о бытовых неудобствах. Я, как могла, старалась не реагировать, хотя с каждым днем желание развестись с ним укреплялось.

Ежедневная работа затягивала, мешала сосредоточиться на внутрисемейных проблемах. Я старалась протолкнуть на пресс-конференции представителей компании, чтобы они как можно шире освещали все, что связано с «Золотой улицей», чтобы потенциальные клиенты и партнеры видели нашу благонадежность. Мне казалось, что это удается, во всяком случае, отток желающих работать с нами прекратился, и это не могло не сказаться на финансовом состоянии. Моем в том числе.

Босс благодарил меня за попытки спасти положение, но от его слов становилось только противнее – оказалось, что люди, которых я считала надежными и верными, на самом деле не являлись таковыми и быстро учуяли, откуда дует ветер. А потому решили для себя правильным перейти на другую сторону.

Но благополучие оказалось видимым. На самом деле это было просто затишье перед настоящими военными действиями, перед последним мощным ударом. Босса арестовали. От него мгновенно отвернулись все – и священнослужители, которым он помогал реставрировать и возводить церкви, и чиновники, которые десятилетиями кормились за его счет. Руководство компанией перешло к его сестре. Рейдеры, «заказавшие» «Золотую улицу», проплачивали дополнительную шумиху с уклоном в нужную им сторону, у нас же денег на ответные шаги просто не было. Босс ухитрялся из тюрьмы писать письма и хоть как-то управлять процессом, однако вскоре посадили и его сестру, и почти все руководство. Я осталась практически в одиночестве. В душе я благодарила Бога за то, что мне не суждено было подписать документы на продажу своей «Дружбы», иначе села бы и я – как генеральный директор одной из «дочерних» компаний «Золотой улицы», и даже моя мама – как главный бухгалтер.