Мари. Дитя Бури. Обреченный (сборник)

– Ты прав, – с грустью ответил отец. – Я бы не стал отсиживаться. Ступай, Аллан, и да пребудет с тобой Господь! И прости меня, если сможешь, ибо я боюсь, что более тебя не увижу. – Тут он отвернулся.

Чуть погодя мы занялись приготовлениями. Позвали шмуза и расспросили о корабле, который привез письмо с берегов залива Делагоа. Выяснилось, что это, похоже, принадлежащий англичанину бриг под названием «Семь звезд», а капитан корабля, некий Ричардсон, вроде бы собирался отплыть обратно утром 3 июля, то есть через двадцать четыре часа.

Ровно сутки! А до Порт-Элизабет сто восемнадцать миль! К тому же бриг может отплыть раньше, если закончит погрузку, а ветер и погода будут благоприятствовать. А если корабль уйдет, следующей оказии придется ждать недели, если не месяцы, – пакетботов в ту пору еще не было.

Я посмотрел на часы. Четыре пополудни; судя по календарю, что висел на стене и показывал приливы в Порт-Элизабет и в других южноафриканских гаванях, бриг вряд ли выйдет в море ранее восьми утра. Значит, предстоит проскакать почти сто двадцать миль по пересеченной местности часов, скажем, за четырнадцать. С другой стороны, дороги у нас в основном хорошие и сухие, реки не разливались (разве что одну придется переплыть), а луна как раз полная… Едва можно успеть, но все-таки шанс есть. И как тут не порадоваться, что моя резвая гнедая кобылка не досталась Эрнанду Перейре!

Я окликнул Ханса, который возился по хозяйству снаружи, и тихо сказал ему:

– Мне нужно в Порт-Элизабет. Я должен быть там к восьми часам завтра утром.

– Allemachte! – вскричал готтентот, которому доводилось несколько раз проделывать этот путь.

– Ты едешь со мной, сначала в Порт-Элизабет, потом к заливу Делагоа. Оседлай кобылу и чалого жеребца и возьми еще гнедого про запас. Накорми как положено, но воды не давай. Выезжаем через полчаса. – Затем я перечислил, какое оружие надо взять, напомнил насчет седел, одежды и одеял и велел не мешкать.

Ханс нисколько не испугался. Он вместе со мной нес службу на границе и потому был привычен к внезапным отъездам. Думаю, скажи я ему, что отправляюсь на луну, он лишь повторил бы свое излюбленное словечко «Allemachte» и послушно поскакал бы следом.

Следующие полчаса прошли в суете. Деньги Анри Марэ извлекли из надежного домового хранилища и поместили в пояс из шкуры, которым я обвязался. Мой отец составил письмо к управляющему банком в Порт-Элизабет, указав меня получателем суммы, хранящейся на мое имя в этом банке. Мы перекусили и собрали кое-какую еду в дорогу. Проверили лошадиные копыта и подковы, упаковали смену одежды в седельные мешки. Наверняка были и другие срочные дела, которые пришлось переделать и о которых я уже позабыл. Так или иначе, спустя тридцать пять минут высокая сухопарая кобыла стояла у дверей дома. За нею восседал на спине чалого жеребца верный Ханс, с журавлиным пером в волосах. Он держал в руке повод гнедого четырехлетки, которого я прикупил по случаю еще жеребенком, вместе с кобылой. С ранних лет его откармливали зерном, и он вырос крепким и статным конем, хоть и уступал резвостью своей матери.

Мой опечаленный старый отец, совершенно растерявшийся из-за спешности сборов, крепко обнял меня.

– Благослови тебя Бог, мальчик мой, – сказал он. – У меня было мало времени, чтобы поразмыслить как следует, но я уповаю, что все в этом мире к лучшему и мы скоро увидимся снова. Если же нет, вспомни, чему я тебя учил; а если мне суждено пережить тебя, я буду помнить, что ты погиб, исполняя свой долг. О, сколько бед навлекла на всех нас беспримерная глупость этого Анри Марэ! А я ведь его предупреждал! Прощай, мой дорогой мальчик, прощай, я стану молиться за тебя, а что до всего остального – что ж, кому какое дело, отчего седовласый старик сойдет в могилу?..

Я расцеловал отца и с тяжестью на сердце вскочил в седло. Пять минут спустя миссия осталась далеко позади.

Через тринадцать с половиной часов я натянул поводья на набережной Порт-Элизабет, как раз вовремя, чтобы перехватить капитана Ричардсона. Тот спускался в шлюпку, чтобы плыть на бриг, который уже распустил паруса. Я еле ворочал языком от усталости, однако сумел объяснить капитану, как обстоят дела, и уговорил его дождаться следующего прилива. Затем, не уставая восхвалять Небеса за резвость и выносливость моей кобылы – чалый сдался в тридцати милях от города, и Хансу пришлось пересесть на гнедого, но готтентот все равно отстал, – я направил бедное животное на близлежащий постоялый двор. Она справилась отлично, и никакая другая лошадь во всей стране не смогла бы ее опередить.

Примерно через час появился Ханс, нахлестывая гнедого; позволю себе заметить, что оба коня, гнедой и чалый, позднее оправились. Много лет они верно служили мне, пока совсем не состарились. Я через силу поел и немного отдохнул, а затем отправился в банк. Добился, чтобы меня отвели к управляющему, рассказал тому, что мне нужно, и, с некоторыми сложностями, поскольку золота в Порт-Элизабет не слишком много, получил на руки три сотни фунтов золотыми соверенами [30] . Остаток мне выдали чеком на имя какого-то агента с берегов Делагоа, заодно с рекомендательными письмами к этому агенту и к португальскому губернатору, который, как выяснилось, задолжал сему финансовому учреждению. Поразмыслив, я оставил себе письма, а чек возвратил и на эти недополученные две сотни фунтов закупил всевозможное снаряжение, которое не стану перечислять, но которое пригодилось бы для торговли с кафрами Восточного побережья. Вышло так, что я почти полностью опустошил лавки Порт-Элизабет; даже с помощью Ханса и лавочников мне едва хватило времени на то, чтобы переправить покупки на борт «Семи звезд».

30

Соверен – золотая монета достоинством 1 фунт стерлингов; имеются в виду так называемые современные соверены, чеканка которых началась в 1817 году.

Если коротко, через двадцать четыре часа после выезда из ворот миссии мы с Хансом наблюдали, как тает за кормой брига Порт-Элизабет и как раскидывается впереди бурливый морской простор.

Глава VIII Лагерь смерти

Путешествие проходило благополучно, вот только подводило самочувствие… Я не бывал в море с детских лет и потому, вовсе не будучи прирожденным моряком, начал страдать от морской болезни, едва мы вышли из гавани; с каждым днем пучина становилась все неспокойнее, и мои страдания усиливались. Сколь бы ни был я крепок физически, качка меня попросту извела. А к физическим неудобствам добавлялись еще душевные терзания, каковые, думаю, легко будет вообразить всякому, по этому я не стану снова их описывать. Порою мне и вправду хотелось, чтобы наш бриг, переваливая через очередную волну, вонзился носом в воду на полном ходу, до самого клотика, и мои муки окончились бы вместе с жизнью.

Впрочем, мои мытарства – так казалось мне в редкие мгновения, когда я преодолевал изнурение и обращал внимание на окружающих, – не шли ни в какое сравнение со страданиями моего слуги Ханса. Он никогда прежде не ступал на борт корабля, даже на лодках не плавал. Можно сказать, ему до сих пор везло. Я уверен: знай готтентот заранее обо всех ужасах морского путешествия, он нашел бы тот или иной способ отказаться от плавания на бриге, несмотря на всю привязанность ко мне. Бедняга, изнемогая от страха, распростерся на полу моей крохотной каюты и перекатывался туда-сюда, когда корабль давал крен то на один, то на другой борт. Ханс не сомневался, что нам суждено утонуть, и в промежутках между приступами морской болезни оплакивал нашу скорбную участь по-голландски, по-английски и на разных туземных наречиях, пересыпая причитания молитвами и проклятиями самого низменного, самого, если угодно, реалистического пошиба.

Спустя сутки плавания Ханс уведомил меня, сопровождая свои слова громкими стонами, что все его внутренности от качки вывалились наружу и теперь он внутри совершенно пуст, как тыква. Еще он заявил, что все эти беды обрушились на него, поскольку он имел глупость отказаться от веры предков (интересно, что это была за религия) и позволил «отмыть себя набело» – то есть согласился окреститься у моего отца.

Я ответил, что он действительно сделался из смуглокожего белым и разумнее ему таким и оставаться, ведь ясно же, что боги готтентотов не желают иметь дела с тем, кто им изменил. Ханс состроил обиженную физиономию, и это было столь уморительно, что, вопреки одолевавшим меня мучениям, я не мог не рассмеяться; он же издал протяжный стон и замолчал так резко, что я испугался, как бы готтентот и вправду не умер. Однако матрос, приносивший еду, – о, что это была за еда! – уверил меня, что с Хансом все в порядке, и помог крепко привязать его к ножкам койки, за руку и за ногу, чтобы мой слуга не поранился, катаясь по полу.

На следующее утро Ханс очнулся, и его напоили бренди; на пустой желудок мой слуга быстро опьянел и с того мгновения начал смотреть на жизнь веселее. Особенно веселым он становился тогда, когда наступала пора принимать «жгучее лекарство». Подобно большинству готтентотов, Ханс любил спиртное и ради рюмочки-другой готов был примириться со многим, даже с яростными обличениями моего отца.

Так или иначе, на четвертый день плавания по бурным волнам мы достигли отмели у Порт-Наталя и на короткий срок очутились в безопасной гавани, под прикрытием мыса, за которым раскинулась чудесная бухта – на ее берегах ныне стоит город Дурбан. В те дни поселение на берегу смотрелось жалко, состояло из нескольких кособоких домишек, позднее сожженных зулусами, и десятка кафрских хижин. Последнее неудивительно, потому что белые, которые там проживали, держали при себе туземных слуг, а также, не стану отрицать, обзаводились женами-туземками.