Мари

– Да! Что хочешь взамен?

– Проси прощения у Эльзы. Здесь. Сейчас. Перед людьми. Искренне.

Из фургончика на мгновенье высунулась встревоженная канатная плясунья.

– Иди сюда, Эльза, - позвала её Мари.

Девушка подошла, понуро встала за плечом шпагоглотателя Олафа. Бледная, очень худая, невысокого роста с вьющимися тёмными кудрями и покорностью в больших серых глазах. Ганс почему-то подумал, что Ханна когда вырастет, будет такой же. Красивой...

– Извиняйся, Олаф.

Мужчина побледнел. Оглянулся на Эльзу - та ссутулилась под его взглядом. Мари смотрела на Олафа прямо, сжав губы в прямую линию. Обезьянка убежала в фургон, бросив шляпу. Зрители на площади молчали.

– Ты согласился с моими условиями, Олаф. Проси прощения у своей дочери за мерзость, к которой ты принуждаешь её каждую ночь.

– Да кто ты такая?..
– в ужасе воскликнул, отшатнувшись, шпагоглотатель.
– Откуда ты?

Мари шагнула к нему. Она более не казалась очаровательной маленькой фройлян. Взгляд прозрачно-синих глаз жёг душу, выворачивал самое больное, страшное, глубокое.

– Кайся. Здесь и сейчас. Или умрёшь, - каждое слово будто камнем падало - тяжёлое, холодное.

Эльза с отчаянным плачем обхватила отца, закричала, давясь слезами:

– Уходи! Оставь его! Оставь нас в покое!

Губы Мари дрогнули.

– Договор, Эльза.

– Договор?.. Тебя никто не звал! С договором! Никто! Уходи! Это мой ОТЕЦ, каким бы он ни был! Уходи прочь!

– Отойди, Эльза. Кайся, Олаф.

Порыв горячего ветра промчался над площадью. Грянулся о мостовую кусок сорванной с крыши черепицы. Из окна углового дома высунулась хозяйка, захлопнула ставни. Всхлипнула Ханна. И стало тихо. Гансу показалось, что он слышит, как отсчитывают минуты часы на кирхе далеко отсюда.

– Эй, Мари!

Сквозь толпу протолкался сапожник Петер - на весь городок известный пьяница, балагур и просто добрый малый. Петер делал лучшую в округе обувь и легко бы стал богачом, не будь он любителем выпить в хорошей компании. Да и сейчас Петер был навеселе - в честь воскресенья, не иначе.

– Мари, я хочу перебить желание! Не откажешь дураку?

Девочка повернулась к нему.

– Имеешь право. Что ты хочешь, Петер?

– Отстань от чужаков! Давай спляшем, а?
– рассмеялся сапожник.
– Да так, чтобы от души! А собьёшь каблучки на башмачках - я поправлю!

Тут же рядом с ним появился скрипач - невысокий, несколько испуганный толстячок. Мари усмехнулась:

– Спляшем, Петер. Только с тебя я возьму удовольствие от этого танца. Играй, скрипач, да веселее!

Запиликала простенький мотив скрипка. Петер рассмеялся, хлопнул себя по худым, мосластым коленям и принялся лихо отплясывать в паре с Мари. Дробно стучали по мостовой каблуки, отбивали ритм ладоши, шуршало пышное девичье платье, смеялся Петер. Мари улыбалась. И чем сильнее распалялись они в танце, тем неувереннее звучал смех Петера - и вскоре умолк вовсе. Про циркачей, спешно запрягающих лошадей в фургончик, все забыли. Смотрели на сапожника. Радость на его раскрасневшемся лице постепенно сменилась страхом. Он делал попытки остановиться, но тело не слушалось. Словно подчиняясь чужой воле, хлопали ладоши и выделывали кренделя ноги. И тут рассмеялась Мари.

– Славно, Петер! Пляши! Весело мне! Хорошооооо!..

Когда Петер заорал срывающимся голосом, люди испуганными крысами бросились с площади прочь. Ганс не помнил, куда бежал и как они с Ханной очутились дома. Ночью обоим снился звонкий девичий смех над площадью и мечущееся в каменных переулках эхо стука копыт лошадей, увозящих прочь бродячих артистов.

– Ганс, хорош бездельничать! Сходи за отцом в трактир, пока он все деньги не пропил.

Мальчишка нехотя оторвался от своего занятия: маленьким кусочком угля он рисовал лицо очередной кукле, сшитой Ханной для театра. Выходить из дома холодным ноябрьским вечером не хотелось, равно как и тащить на себе наверняка набравшегося отца. Пропустить бы слова Гертруды мимо ушей, но... Денег в доме и так немного.

Ганс вздохнул, отложил куклу и поплёлся к двери, на ходу надевая куртку. Ханна догнала его уже на улице, повязала на шею тёплый шарф.

– Я скоро, - улыбнулся Ганс и погладил тоненькие тёмные косички Ханны.

В омуте неба стыли равнодушные звёзды. Часто Гансу снился один и тот же сон: будто вглядывается он в темноту и понимает, что вовсе это не звёзды, а гигантские сомы смотрят на него холодными хищными глазами. И впору бы хоть одного из этих сомов бить по голове багром и тащить домой к ужину... да нечем его ударить. А потом Ганс вдруг осознаёт, что сам он в воде. И размером с лягушку.

Показалось, что где-то невдалеке кто-то вскрикнул. Ганс замер, прислушиваясь. Нет, показалось. Поёжился, прибавил шагу. Вспомнил, что по ночам по улицам могут ходить привидения, и побежал. В трактир влетел, запыхавшись.

Якоб и Петер, подсев к заезжему купцу, вовсю угощались кислым вином и наперебой рассказывали гостю городские байки. Во хмелю Якоб добрел, становился отличным рассказчиком, трезвым же уходил во власть "ртутного безумия", становился злым и замкнутым. Хозяин зеркальной мануфактуры не выгонял зеркальщика с помутневшим рассудком лишь потому, что лучшего мастера в заводе не было. Якобу за золотые руки прощалось многое. Дома тоже терпели его вспышки гнева, во время которых он бросался на домочадцев с кулаками и бранью, кричал, что видит призраков и обвинял во всех горестях злосчастную Мари. Выпивка ненадолго освобождала его разум, он просил прощения у Ганса, пытался помогать по дому Ханне и Гертруде. Его прощали.

– А вот и женишок нашей Мари!
– радостно заорал Петер, завидев Ганса.
– Присаживайся, парень, добрый господин угощает!

Услышав приставшее репьём "женишок", Ганс разозлился. Уже сколько лет он пытался избавиться от этого клейма, скольким сверстникам разбил носы в отчаянных драках... Но оно жило, как проклятье, в которое свято верил и Ганс, и Якоб. "Эта тварь только и ждёт, чтобы забрать тебя!" - всплывало в памяти мальчишки раз за разом.

Кулаки чесались ударить сапожника в красное пьяное лицо. Но Петер взрослый, а Ганс пока нет. Нельзя. Да и отец смотрит.

– Не с тобой ли моя невеста так лихо отплясывала два года назад, Петер? Не нужна она мне после этого, забирай её себе!
– зло и насмешливо проговорил Ганс.

Грянул пьяный хохот. Не смеялся только сапожник, неожиданно растерявший весь обычный задор. Он помрачнел и молча опрокинул в себя очередную кружку апфельвайна.

– Идём домой, отец, - обратился Ганс к Якобу.
– Засиделся ты тут.

Повернулся и вышел из трактира. Вскоре отец, пошатываясь, догнал его.