Маримба!
Шрифт:
– Мам… Так, спокойно, Катя… – это Катька сказала себе. – Мам, ты уже выбрала собаку?
– Пока нет.
– Ну так ты выбери сначала, а потом покупай, хорошо?
– Хорошо.
– Может, тебе пойти куда-то? В ресторан там или в парк? У тебя какая погода?
– Погода? – я глянула в окно. – Да погода как погода. Средней осенней паршивости. С неба капает, под ногами хлюпает. А так в общем – отлично.
– Мам, ну ты же не американка, что у тебя все отлично. Просто fine да fine сплошные. Я от их fine и nice без тебя устала. Можешь поныть, не стесняйся. Хоть родиной запахнет.
– Договорились, как будет о чем ныть, сразу тебя наберу. И
– А чем же еще, мам? – засмеялась Катька.
– Да… Полюбилась тебе Америка, полюбилась… Все туда уезжают, чтобы никогда не вернуться.
– Мам… – Катькины огромные глаза смотрели на меня с любовью и нежностью. – Я вернусь, не переживай. Мне на родине комфортно, здесь нет. Но я не буду отказываться сейчас от проекта. Дома я бы сто лет ждала такого предложения и не дождалась бы.
– Конечно, конечно, Катюня. Я только «за». Мы с папой рады за тебя.
– Вот только не надо консолидироваться с Данилевским в связи с моим временным отъездом, лады? – сказала Катька.
– Лады! – засмеялась я. – Какое ты словечко откопала…
– Ага, вместо «ок». Мам, «мы» – это мы с тобой, а не вы с Данилевским. Я не привыкла, что родители, взявшись за руки, стоят передо мной немым укором. Или даже восторженным одобрением.
– Хорошо, – засмеялась я. – Лады. Пойди запиши, очень гладко сказано.
– Да я уж написалась, мам! Устала от себя! Каждый день пишу по десять страниц сценария, потом обсуждаем, выправляю, еще пишу. Ладно, ты как-то попразднуй, хорошо? День рождения нельзя проводить просто так, его надо праздновать, отмечать, веселиться – обязательно! Слышишь?
– Катюнь, ты обо мне особо не беспокойся, хорошо? Я пойду куда-нибудь. Повеселюсь. Пока у меня еще дома дела есть.
– С куклами?
– И с куклами тоже.
Подруги мои, подруги. Разные – высокие, маленькие, красивые и не очень… Русские, еврейки, украинки, литовки, татарки… Я взяла темноволосую куклу с тонким восточным лицом.
– Будешь Аидой.
Еще одна моя любимая подруга, армянка Аида, уехала в двадцать пять лет с родителями куда-то за границу. И я ее потеряла. А в прошлом году, благодаря социальным сетям, нашла в Интернете. Ахнула я, увидев Аиду и ее взрослого сына, ахнула она, когда я ей написала. Она так удивилась и обрадовалась, узнав, что я пишу книги. Прочла одну, другую… А в третьей, полудетской книжке, где главная героиня – третьеклассница, Аида углядела что-то обидное для себя, такое обидное, что в одночасье прекратила всякое общение. Мы с Катькой, тогда еще не уехавшей в Америку, и так и сяк ломали голову, что же произошло, потом с трудом поняли.
В книжке очень по-доброму, если и с улыбкой, то сквозь слезы сочувствия, описывается армянская семья, которая живет в крохотной московской квартирке, где маленькая девятиметровая комнатка еще и поделена пополам, чтобы у внука была своя территория… И маленький внук всех учит: «Надо говорить по-русски, а то вас могут убить!» У мальчика есть горький опыт, в его семь лет. И бабушка мальчика изо всех сил пытается правильно говорить по-русски, и волосы красит посветлее, чтобы казаться славянкой… Что тут обидного? «Жизнь – это кянк… – доверчиво сообщает армянский малыш тем, кто не знает. – Только об этом никому не надо рассказывать».
«Кянк» – по-армянски «жизнь». Что тут углядела моя любимая подруга, умная, образованная, до такой степени обидное, что не захотела больше меня знать? Разве только то, что жизнь – это кянк… Аида живет в Калифорнии.
Все пути у многих моих друзей и родных как-то сходятся в Америке. Насколько я знаю, ей не приходится перегораживать комнатушку, чтобы поместить всех родственников. Не прочитай она мою детскую книгу, не обидься, Катька обязательно бы встретилась с ней и с ее родителями, которые когда-то крестили меня в древнейшем армянском храме Эчмиадзин. Катька бы понравилась какому-нибудь армянину из их дружной диаспоры, глядишь, и он бы ей понравился – армяне иногда приятно отличаются от нас архаичным ощущением разницы полов… И она взяла бы да и осталась в Америке… Так что все – к лучшему!Неожиданно снова позвонил Данилевский.
– Ну как там гости? – осведомился он. – Не хулиганят пока?
– Нет…
– А что так тихо?
– Я вышла с кухни.
– А почему ты в ресторан-то всех не позвала? Надо тебе возиться с готовкой…
Я с сомнением оглядела всех своих «гостей».
– Да меня с такими гостями в ресторане неправильно бы поняли…
– Что, такие неприличные? – хмыкнул Егор. – Что-то мне не верится… А гм… – он секунду помедлил, – брата ты позвала?
– Брата… – Я посмотрела на мягкого приятного мишку с аккуратным клетчатым бантиком, к которому был прикреплен Катькин значок «2-й юношеский разряд по плаванию». – Брата… Ты сам-то как? Отошел от своих юбилеев?
День рождения Данилевского был позавчера. Так бывает в жизни. Мой – сегодня. А вчера был день рождения Цепеллина, того самого литовского паренька, о котором плакала Катька в четырнадцать лет, ее первая любовь, бугнининкас… Кстати!.. Ведь как раз вчера Катька его встретила… Интересно, помнит ли об этой дате сама Катька? И вчера не странные ли, непостижимые линии жизни привели ее в ресторан «Три павлина»?
– Я – да… – Данилевский потянулся и зевнул. – Отхожу… с трудом… Так что повторяю – не напивайся! А то потом плохо будет. Все, знаешь, такое зеленое… липкое… от всего тошнит…
– Хорошо. Ты чаю крепкого выпей, может, полегчает.
– Ага, ну давай!
Я знаю, почему Данилевский спросил про брата. Он сам очень семейный человек. Живет всегда в ощущении большой патриархальной семьи. Тянет и тянет много лет. Не забывает родственников, близких и далеких. Всем помогает, крестит, хоронит, перевозит из города в город, если попросят, устраивает на работу. Дружит со всеми детьми, бывшими женами. Мне Данилевский – друг? Я посмотрела на фермера-мулата, которому поручила сегодня на моем юбилее быть вместо Егора. Фермер сидел с застывшей американской улыбкой.
Ну а кто? Не враг же. И не бывший друг. И сказать, что Данилевский мне «никто» – тоже неправда. «Он нам не д’уг, он нам пьедатель!» – заявила однажды маленькая Катька, когда я, все плача и плача, расставалась и расставалась с Егором. Я, утирая слезы, побежала к компьютеру и записала Катькины слова, чтобы не забылись. Катькины чудесные слова потихоньку растворяются в памяти, забываются, а то, как уходил Егор, – помню отлично. Предательство забыть нельзя, но… Со временем как-то рассасывается. Меняется. Обтесывается. Предатель, самый главный предатель моей жизни, уже не раз выручал. Подставлял плечо. Был рядом в тяжелую минуту. Ну не то чтобы рядом, но… мелькал на горизонте. Чтобы я не потерялась в черном-черном плотном тумане горя. Он… – товарищ. Да, Егор мне стал товарищем с годами. И он, мой хороший товарищ, знает про моего брата. Знает и надеется, что родственные чувства возьмут свое. Когда-нибудь. В этой жизни, желательно.