Марина Цветаева. Неправильная любовь

Я: «Это теперь мода такая».

Внезапно ввязывается, верней — взрывается — матрос: «И все это вы, товарищи, неверно рассуждаете, бессознательный элемент. Эти-то образованные, да дворяне, да юнкеря проклятые всю Москву кровью залили! Кровососы! Сволочь!» Ко мне: «А вам, товарищ, совет: поменьше о Христах да дачах в Крыму вспоминать. Это время прошло».

Мой защитник, испуганно: «Да они по молодости… Да какие у них дачи — так, должно, хибарка какая на трех ногах, вроде как у меня в деревне… Примиряюще: — Вот и полсапожки плохонькие…»

…До Москвы Марина добралась, но выбраться из нее уже не смогла — оказалась в ловушке. Исполнилось прощальное пророчество Волошина: страна разделилась на «красный» север и «белый» юг. Сережа, Ася, Волошины — на Юге. Она с детьми оказалась на Севере — в эпицентре беды.

Марина еще не осознавала, что навсегда простилась со многими вещами, считавшимися условиями нормальной жизни людей обеспеченного круга: уютным домом, прислугой, налаженным бытом. Что все, ранее кем-то как-то исполняемое, придется делать самой — нот одними этими руками. Не приученными, не умелыми. Слава Богу, сильными.

Ей недавно исполнилось двадцать пять лет. Совсем молодая и совершенно не приспособленная к быту женщина, в сущности — барынька, осталась одна с двумя маленькими детьми в городе, где рухнули все привычные устои и катастрофически разваливался быт: пропали деньги, лежавшие в банке, исчезали еда и дрова, изнашивались одежда и обувь. Все ощутимее становился голод. Жизнь превратилась в дурной сон, мучительный кошмар. А надолго ли? Долго ли терпеть, стискивая зубы? И чего ждать, кроме писем от Сергея? За кого держаться? Марина для себя решила все вопросы единым махом: есть Бытие — жизнь души, стихи, Аля — это все огромно и высоко над. Над бессмыслицей, грязью и безумной морокой, называемой бытом. Себе она оставила Бытие, бытом же гордой душой пренебрегла. Она еще не представляла, как нелегко осуществить придут манную конструкцию в реальности — расчленить Бытие и душащий его быт, не замечать унижения и страх — гордо и принципиально вычеркнуть холод, голод, крысиные пробежки по кровати, ежедневные усилия прокормиться, едва простиранное белье, заштопанные чулки, дырявые ботинки. Что поразительно — ей удалось, хоть и отчасти, хоть и воровски, вынести свое Бытие за колючую проволоку быта. Барынькой не остаться, остаться Поэтом и человеком со «стальным хребтом» — изменять своим принципам не научилась.

Январским утром 1918 года в двери квартиры Эфронов постучали (веревочка звонка, как и прежняя бронзовая вертушка, исчезли сразу). Звякнув цепочкой, Марина одним глазом посмотрела в щель. На лестничной площадке стоял высокий худой мужчина, по виду — бывший интеллигент. Потертое пальто, потерявшая форму шляпа, «докторский» саквояж. Над губой топорщились рыжеватые усики, глаза скрывали круглые очки. И тихий шепот:

— Это я!

Марина ахнула. Колени подкосились:

— Сережа!

Она быстро впустила его, заперла дверь, прислонилась к ней спиной, не сводя глаз с лица. Вечность стояли молча, впившись глазами друг в друга.

— Пригодилось мои театральные увлечения. — Он отклеил усы, спрятал в карман пальто очки. Улыбнулся широко и криво, стараясь скрыть тревогу и выбитый зуб. — Теперь узнаете?

Марина долго смотрела в это единственно любимое лицо. Потом бросилась к Сергею, прижалась к груди и долго стояла в кольце ее обнявших рук.

— Есть будете? — Марина отстранилась и пошла в комнату. Она не хотела видеть слезы Сергея — знала, как он слез стеснялся. — Картошки мерзлой сварили, немного воблы. На паек выдали. Садись, пировать будем.

— Где Аля, Ира?

— Ира спит в темной комнатке, ее там ничего не беспокоит. И теплее там. Болезненная девочка… Аля — чудо. Она к нашей дворничихе ходит, грамоте ее учит и вот заработок, — Марина поставила тарелку с тремя картошками в мундире. — И шесть фунтов запаса. Господи, вы-то кто теперь? Шпион?

— Ой, Мариночка, какой из меня шпион? В разведку послали сюда в Москву с заданием.

— Добровольцы?

— Мое командование. С ноября служу в Георгиевской роте. Возникла идея — собрать полки по городам и дать им имена этих городов, как бы тем самым поддерживая патриотизм и боевой настрой. Вот меня и командировали, чтобы достать денег и собрать личный состав в Москве. Дали три адреса, к кому можно обратиться. Но я нашел только одного бывшего офицера. Да и тот разводит руками — ни денег, ни людей. — Длинные пальцы Сергея обдирали кожуру с синеватой холодной картофелины. Марина никогда не видела еще черной каймы под его ногтями. Да и рук таких натруженных никогда не видела. Не из санатория приехал.

— Больно? — Марина осторожно коснулась губы над отсутствующим зубом.

— Ерунда! Это прикладом. У нас там мастер есть — сделает фикс — от своего не отличишь. — Сергей старался бодриться, но сил явно не было. Он положил картошку обратно. — Не обижайся, ничего в горло не лезет. Приболел в пути. Я бы полежал, а? — он прилег на диван не раздеваясь — поношенный сюртук, коротковатые брюки. А носки! Дыра на дыре.

— Я закрою глаза, а вы рассказывайте. — Он поджал колени — свернулся клубком, как любил спать с детства. Марина накрыла его пледом и сверху своей шубой.

— Сережа, дайте мне носки, я поштопаю пока, простирну.

— Мне через час уходить.

— Господи! Куда?

— По адресу еще одному сходить за людьми и пробираться к своим. — Он приподнялся на локте: — Я, наверно, авантюрист оказался. Марина, если бы вы знали, с какими приключениями сюда добирался! В поезде за зубного доктора себя выдал. Так тетка одна ко мне пристала: «Рви, рви, голубчик! Нет мочи больше терпеть, как болит!» И рот разинула.

— Ты у меня белогвардеец. БГ — значит — Бог. Храни вас Бог…

В Москву к Рождеству Добровольцы не добрались. Марина и Аля не дождалась пятнадцати Сергеевых писем. Но все время ждали и писали.

«Милый папа! — писала Аля. — Я так медленно пишу, что прошу дописать Марину. Мне приятно писать Вам. Часто я ищу Вас глазами по комнате, ища Ваше живое лицо, но мне попадаются только Ваши карточки, но и они иногда оживляются, потому что я так внимательно смотрю. Мне все кажется, из темного угла, где шарманка, выйдете Вы с Вашим приятным, тонким лицом. Милый папа, я буду Вас бесконечно долго вспоминать. Целая бездна памяти надо мной. Я очень люблю слово «бездна», мне кажется, что люди, которые живут над бездной, не погибают в буре. И теперь я уже без страха. И, опираясь на мамину руку, я буду жить. Целую Вас от всей моей души и груди. Аля». (27 ноября 1918 года. Москва.)

«Я написала Ваше имя и долго молчала, — продолжала Марина. — Лучше всего было бы закрыть глаза и думать о Вас, но я — трезва! Вы этого не узнаете, а я хочу, чтоб Вы знали. (Знаю, что Вы знаете!) Сегодня днем — легкий, легкий снег — подходя к своему дому, я остановилась и подняла голову. И подняв голову, ясно поняла, что подымаю ее навстречу Вам…»

Это — одно из последних писем. Потом было долгое молчание. Неизвестность, пугающие предчувствия, постоянное ожидание. Целых два года.

«Бог, не суди, Ты не был женщиной на земле!»

Мать с дочерью идем две странницы. Чернь черная навстречу чванится, Быть может — вздох от нас останется, А может — Бог на нас оглянется.

Все-таки их было двое — шестилетняя девочка и 25-летняя мать, делившие почти на равных тяготы быта и спасительную радость Бытия. Марине нужна была дочь-наперсница, ее уровня мышления, схожих эмоциональных реакций, обширных знаний. Точно так же, как некогда ее мать в своих дочерей, она «вкачивала» в Алю: Поэзию, Музыку, Романтику, Природу, Любовь… Аля оказалась благодатным материалом для материнского творчества. В отличие от самой Марины в детстве она готова была принять все, что исходило от матери. По характеру своему она не была бунтаркой, не была злюкой, упрямицей. Любила все живое — растения, животных, цветы, людям бросалась помогать, легко сходилась и заводила дружбу. А главное — Аля боготворила мать, а Марина — Алю.